Владимир Малик - Шёлковый шнурок

— Ты что — оглох? — толкнул его в спину янычар.

Ему помогли взвалить мешок на плечи, затем вывели из дома. Впереди шёл Азем-ага, позади — янычары.

Многогрешный еле плёлся. От ужасной ноши, давившей на плечи, у него кружилась голова. Ему казалось, что он делает последние шаги по земле.

На улице повернули направо, к Турецкому мосту.

Стояла тёмная, облачная ночь. Город словно вымер — ни прохожих, ни огонька, ни собачьего лая. Только тяжёлое сопение Многогрешного нарушало могильную тишину.

На мосту Азем-ага остановился.

— Сюда!

Кто-то подтолкнул Многогрешного к каменным перилам. Он споткнулся — и мешок свалился к ногам Азем-аги.

— Тише ты, шайтаново отродье! — выругался тот. — Бросайте!

Янычары вскинули мешок на широкие перила и столкнули его в глубокий каньон, прорытый бурными водами Смотрича. Спустя некоторое время оттуда донёсся едва слышимый всплеск. Многогрешный перекрестился.

— Господи, упокой душу его!

— Аллах упокоит… и примет его в свои «райские сады», — сказал Азем-ага. Не разобрать было, говорится это серьёзно или с насмешкой. — Он верно служил падишаху и заработал себе награду… А ты, Свирид-ага, убирайся отсюда! Побыстрей да подальше. Понял?

Как было не понять!

Многогрешный поклонился и кинулся наутёк. Он представил себе мёртвого Юрася Хмельницкого и мысленно поблагодарил бога за то, что не на его шее затянулся страшный шёлковый шнурок, что не его, скрюченного в тесном мешке, катят по скользким камням холодные мутные воды…

Секретарь Таленти, склонив в поклоне продолговатую голову с редеющей чёрной шевелюрой, пятясь вышел из кабинета и, не закрывая за собою двери, повернулся к Арсену:

— Его ясновельможность милостиво разрешил тебе, пан Комарницкий, зайти на короткую аудиенцию.

Войдя в знакомый кабинет, Арсен поклонился.

Собеский сидел за большим массивным столом, широкоплечий, тучный, с копной слегка посеребрённых сединою волос, и перебирал бумаги. Отложив одну из них в сторону, пристально посмотрел на вошедшего.

— Доброго здоровья, ваша ясновельможность!

— А-а, пан Комарницкий, то бишь пан Кульчицкий, или как там тебя! Приветствую, приветствую героя Вены! Я никогда не забываю тех, кто храбро сражался под моими знамёнами… Садись, пожалуйста. Рассказывай, с чем прибыл!

Арсен сделал несколько шагов к столу, но не сел.

— Ваша ясновельможность, допущена большая несправедливость, и я приехал просить вашей милости и защиты…

— О Езус! И тут несправедливость! Кажется, все в этом мире соткано из одних несправедливостей! — воскликнул король, видимо все ещё находясь в плену своих мыслей или под впечатлением недавней беседы с секретарем.

— Скажите, кто оскорбил ваше королевское высочество, и я… — начал Арсен.

— Нет, нет, совсем не то, здесь сабля не поможет, — замахал руками Собеский. — Интриги магнатов, их самоуправство разваливают польскую державу! Вот что ранит мне сердце! Каждый тянет к себе. Никто и думать не желает об отчизне, все заботятся лишь о собственных поместьях, о своём тщеславии. Пока существовала прямая угроза со стороны Порты, шляхетство держалось дружно, а теперь — как сбесилось. Каждый магнат хочет стать королем, каждый голопузый шляхтич — магнатом! Повсюду — раздоры, подкуп, тяжбы по судам, вооружённые нападения, грабежи, разбой… Никто не боится королевской власти, все полагаются на оружие… Анархия — да и только!

Арсен молчал, оторопев от такого откровения.

Заметив его растерянность, Собеский опомнился и уже спокойным тоном спросил:

— Так что же случилось? От кого я должен защитить тебя?

— Не меня, ваша ясновельможность… Несправедливость допущена по отношению к известному вам полковнику Семёну Палию, который не менее храбро бился под знамёнами вашей ясновельможности с турками…

— С ним-то что произошло?

— Он коварно схвачен в Немирове людьми Станислава Яблоновского и брошен в темницу в Подкаменном…

— За что?

— Без всяких оснований… Только потому, что его оговорил один давний недруг, заявив, будто бы полковник — приверженец гетмана Самойловича и Москвы…

Собеский откинулся на спинку кресла.

— Ну а если это правда?

— Нет никаких доказательств, ваша ясновельможность! Вы сами видели, что Палий не жалел жизни и сил ни под Веной, ни под Парканом… Казачье войско, фастовский полк и другие полки на Правобережье возмущены своеволием Яблоновского. Мы просим вашу ясновельможность защитить полковника от несправедливого обвинения и приказать гетману Яблоновскому выпустить его из заточения!

— Так, значит, пан Комарницкий, то бишь Кульчицкий, казак? — удивился Собеский.

— Да, ваша ясновельможность.

— О-о! Тогда мне понятно, почему пан так отстаивает Палия… Но я, собственно, ничего не имею против полковника. Он, безусловно, храбрый человек, и я никогда не забуду его побед под Веной. Скажи Яблоновскому, что я прошу рассмотреть это дело доброжелательно… Тем более, что мне не хотелось бы осложнений с Москвой, ибо мы договариваемся сейчас о вечном мире и союзе с ней, о совместной войне против Османской империи…

Король забарабанил пальцами по столу, и Арсен понял: аудиенция окончена.

У Арсена стало тягостно на сердце. Его далёкая поездка завершилась ничем. Хотя Собеский не отказал в помощи, но и не помог. Вместо письма гетману ограничился советом поговорить с Яблоновским. Да напыщенный магнат рассмеётся казакам в лицо и погонит прочь! Не было полной уверенности в том, что он выполнил бы письменное распоряжение короля, а словесное пожелание — и подавно…

Арсен молча поклонился и вышел.

Проходя через роскошные, расписанные золотой краской двери королевского кабинета, он невольно вспомнил, как некогда под Чигирином безрезультатно просил князя Ромодановского защитить Романа Воинова, когда того арестовал генерал Трауэрнихт. «Выходит, сильные мира сего повсюду одинаковы, чтоб им пусто было! Простому человеку за этими богатыми дверями правды не найти. А посему, казак, надейся только на собственные силы, на свою саблю!»

Обоз въехал в Подкаменное и остановился на площади перед замком. Солнце уже опустилось к горизонту, и от мрачных крепостных стен и островерхих башен на землю падали чёрные тени.

— Эй, мужики, тут становиться на ночлег запрещено! — закричал от ворот дежуривший гайдук. — Намусорите, а завтра прибирай после вас!

— Не кричи, пан! Мы не глухие! — ответил Арсен, одетый в обычную крестьянскую одежду: белые полотняные штаны, сорочка и соломенный брыль. — Поди-ка лучше сюда! Ведь не с пустыми руками приехали мы на ярмарку. — И он похлопал ладонью крутобокий бочонок.

Жест был настолько красноречив, что гайдук, пожилой гуцул из Прикарпатья, сначала заморгал глазами, затем облизнул сухие, воспалённые губы.