Николай Свечин - Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

— Кончай, я подожду, у меня дело есть. Вы с похорон?

— Да, анерала с Моховой хоронили…

— Ну, ведь у вас все больше анаралов хоронят…

— Ещё бы! Бюра! Кому же, как не нам, важных господ хоронить? Сегодня две процессии пошли… Одна 800, а другая 1,100… Во как зашибаем!..

— Молодцы… А ваш хозяин дома?

— Нет, он в Москве. Там купца-миллионщика хоронит… ну, идём, что ли.

Мужичок, с головой похожей на копну пакли, из которой торчит один сизый нос, покровительственно протянул свою корявую, бронзового цвета, лапищу.

— А ты у кого работаешь?

— Без места, родимый. Продаюсь. Ищу, вот, работы, хочу в факельщики что ли, поступить.

— Дура ты этакая! Нешто факельщики у гробовщиков бывают?

— Ну, в читальщики или другую какую должность.

— Никаких должностей нет, окромя траур вот чистить, либо двор подметать. Нешто наш хозяин, можно сказать, в обеих столицах первый, и тот никого не держит — все подрядчики поставляют: и факельщиков, и чистильщиков, лошадей, кареты, даже гробы на Охте с подряда делают — семнадцать с полтиной десяток.

— Так. А ты, земляк, какую, значит, должность справляешь?

— Я на двору и, окромя того, значит, для поручениев.

— Каких поручений?

— А вот поставь флакончик и потолкуем, может, и тебя пристрою куда ни на есть.

Когда мы уселись на грязной половине гостиницы у Цепного моста и нам подали косушку с кислыми огурцами (полусгнившими, прошлогодними), я навёл разговор на «поручения».

— Моё дело, брат, маленькое. Когда бюро принимает заказ, я сейчас должен оповестить, значит, всех подрядчиков и наборщиков для нарядов. Сколько, примерно, надоть лошадей, читальщиков, факельщиков, карет, ельнику. Всех обегаю и наказы дам. Ну, иной раз и перепадёт гривенник, а то и двугривенный. Концы-то немаленькие: к старосте читальщиков на Загородный, оттуда в «Пироговскую лавру» к наборщику и потом дальше.

— Наборщик кто у вас?

— Ефим. Славный парень, брат: степенный мужик, у него до 60 факельщиков под рукой! Он в полчаса две-три смены может набрать и предоставить.

— Вот ты меня к этому Ефиму отрекомендуй. Я тебе целковый деньгами дам и угощение.

— Можно, отчего нельзя; Ефим меня обожает: он мужик степенный. Он и на Шумилова набирает: с мелочью не ведёт делов, только на листократов работает. А что-же ты не пьёшь?

— Я не могу, с похмелья голова болит; ты пей, пей, ничего.

— А что же ты места не поищешь? Служить покойнее.

— Зашибаю больно; долго выдержать не могу, а запил — шабаш!

— Да, ефто при месте невозможно, значит; да и Ефим браковать будет.

— А ты не говори. Я на дело не прихожу, когда пью; ему убытка не будет.

— Это точно. Ну, будь здоров. А к Ефиму можем сегодня под вечер сходить. Приходи.

— Ладно, приду.

Мужичонка окончил вторую косушку и, вставая, опять протянул лапищу.

— Ну, ладно, спасибо. Так, значит, приходи часов в 7–8.

— А мне нельзя ли у вас побыть до вечера? Мне идти-то некуда; ты скажи — земляк пришёл; я посижу на кухне.

— Можно, посиди, отчего же. Ты парень не ледящий [134] Ледящий — плохой, негодный, дряной. , коли две косушки поставил. Пойдём.

Мы вернулись в бюро. Меня интересовала обстановка, люди. Егор провёл меня на кухню. Здесь варили… какой-то клей с охрой для подкраски чего-то. Две женщины шили саваны; обе немолодые и обе с багровыми пятнами под глазами; на кухню выглянул какой-то благообразный господин.

— Егор!

— Я-с, — отозвался Егор, подбегая к господину.

— Наряд. По шестому разряду. Послезавтра вынос на Волково.

— По шестому, — сделал кислую гримасу Егор, запустив пятерню в свою паклеобразную шевелюру. — Это и завтра можно оповестить.

— Сходи сегодня, завтра некогда будет; два выноса у нас, ты с ельником пойдёшь. А где Илья?

— Попоны чистит. Я подожду, может ещё заказ будет.

Господин скрылся.

— Кто это? Спросил я.

— Миколай Семенович, главный приказчик. Он за хозяина теперь. Деньги нажил. Весной сразу схватил пятьсот.

— Да ну? За что?

— После скажу.

На кухню вышел другой мужичок, чистивший с Егором траур во дворе, когда я пришёл.

— Егор, скажи Михаилу Степановичу: там привезли с Охты гробы, два десятка, куда скласть? В сарай али в амбар?

Егор пошёл в контору, я вышел во двор. На ломовом возу штабелями были сложены некрашеные остовы гробов. Дерево сучковатое, неровное; доски плохо пригнаны, со щелями, очень тонкие. Работа, видимо, небрежная.

— Ну, пойдём вместе, — вышел Егор, — к Ефиму. Кстати, я тебя, может, пристрою. А рупь когда дашь?

— Сейчас отдам, как только Ефим возьмёт.

— Возьмёт.

Мы зашагали с моим «покровителем». Он шёл не совсем твёрдо. Косушки на него повлияли.

Солнце было уже на закате, когда мы с Егорушкой, после нескольких остановок в пути под красными вывесками, достигли Малкова переулка [135] Ныне переулок Бойцова . Знаете, читатель, такой переулок? Это между Садовой и Фонтанкою, около Юсупова сада и Александровского рынка. Как только мы завернули за угол Садовой — физиономия благоустроенной столицы, первоклассного европейского города исчезла бесследно, и мы очутились в какой-то глухой провинциальной фабрично-ремесленной слободке. Направо глухая стена рынка, налево трактиры. Переулок полон народа. Играют на гармонике, поют, ругаются, кричат, дерутся, обнимаются с женщинами. Полная свобода, простота нравов, циничная откровенность и отрицание всякого понятия о приличии и общественном благоустройстве. Точно все законы, правила и приказы по полиции не имеют ни малейшего отношения к Малкову переулку!

Публика чувствует себя здесь полными хозяевами переулка, не признающими ни малейшего вмешательства в их дела, быт и условия жизни. Это не только их родина, отечество, но майоратное владение, дешёвый надел. А сама публика? Половина босые или в опорках, все без «головных уборов», в рубашках и шароварах с большими изъянами. Все под хмелем или в большом хмелю. Сидят, стоят, лежат, ходят, гуляют группами или парами, кто как хочет и где хочет. По рукам ходят косушки и полштофы. Бабы с корзинами выстроились вдоль панели и продают ягоды, апельсины, яйца, печёнку, пироги, рубец. Каково качество всех этих продуктов можно судить по тому, что «товара» дороже 3–4 копеек нет.

Егорушка со всеми раскланивался, всех он знал по имени отчеству. С особенным почтением поклонился он высокому старику Николаевских времён с щетинистыми усами, орлиными глазами и величавой осанкой. Старик стоял, облокотившись на створную дверь трактира и жевал губами. Он только что выпил и закусывал.

— Нашему мажору, почтение.

— Здоров. За мной?

— Нет, куда там? Ты ведь «почёт» особенный!

«Мажор» этот — тот самый, который в процессиях идёт впереди с жезлом и всю дорогу делает взмахи, ударяя жезлом об землю. Он один на весь Петербург и славится своим величием. Ему платится рубль, т. е. на 45 копеек дороже простых факельщиков.