Николай Свечин - Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Врал Касьян или нет? Почти нет. Когда я ближе познакомился с «Пироговской лаврой» и «Горячим полем», то рассказы Касьяна даже бледнели… Бледнели и трущобы «Вяземской лавры».

Трудно себе представить что-либо подобное в центре столицы.

Ночь в «Пироговской лавре» я провёл, разумеется, без сна, хотя и имел свою койку у Ефима. Но можно ли уснуть в комнате величиной 3х4 сажени [137] 54,5 м2 , в которой, кроме большой русской печи, помещается 40 человек ночлежников! И каких ночлежников?! Половина пьяных; все развесили тут же для просушки свои плотные «портянки»; вентиляции никакой… А насекомые?! Нет, нет; лучше на воздух… Не жить же мне здесь! Несколько ночлежных часов, а в пять часов утра все равно все подымаются!

Я пошёл по переулку… Тихо… У забора рынка прислонились и дремлют несколько траурщиков. Солнце ещё не всходило. Где-то в стороне слышны слабые стоны. Я чувствовал усталость и присел у ворот одного из домов. В доме все спало. Готов был я и задремать, как вдруг точно из земли вырос Касьян и опустился рядом со мной на скамью.

— Ты чего же бродишь, не спишь? — спросил он меня, осматривая пристально с головы до ног.

И странно: глаза его как-то нехорошо блестели; сидеть с ним рядом в этом глухом переулке было не особенно приятно. У меня мелькнула мысль, не подозревает ли Касьян во мне переодетого сыщика? Слишком пристально он всматривался, да и сам он прожжённый траурщик, воспитавшийся на «Горячем поле», которое считается бродяжками «университетом». Он легко мог заметить мой «маскарад» своим опытным взглядом и сообщить свои подозрения «лавре». А тогда…

— Не спится, с непривычки, на новом месте, — отвечал я спокойно, не поворачивая головы.

— Сыграть хочешь? У тебя деньги есть? — продолжал Касьян.

— Спать хочу. Какая теперь игра? Я сел подремать.

— На биржу выйдешь?

— Разумеется, а то чего же я тут околачиваюсь?

— К Ефиму? Или все равно к кому?

— Нет, к Ефиму. Я хочу у него поселиться и работать.

— Слушай! После «выноса» пойдём на «горячее поле». Там будет игра и выпить можно. Летом там хорошо: наших на даче там не одна сотня. Привольно, воздух хороший и свободно. Там и спится лучше.

— Хорошо, увидим.

Касьян замолчал. Так мы просидели должно быть несколько часов, в дремоте. Прокричал петух трактирщика Васильева [138] Купец Евтихий Филиппович Васильев держал кабак по адресу Малков пер., 4. , взошло солнышко и переулок стал оживляться. Появились опять бабы с горячими ковригами по полторы копейки, рубцом и др. яствами. Как тараканы из щелей выползали траурщики с сонными, утомлёнными, опухшими физиономиями.

Никто не умывался, не здоровался и не перекрестил лоб. Протирали заспанные глаза, чесали пятернёй голову, ругали кого-то неопределённо, непечатными эпитетами и жаловались, что «голова трещит». Жаловались все, потому что большинство с вечера были пьяны, а остальные провели ночь в такой атмосфере, что и трезвый превратился в пьяного.

Вот уж поистине где было бы неуместно сказать «доброе утро». Зато тут и не принято «здороваться». Ну, у кого утро «доброе»?! Каждый встал с разбитыми нервами, полубольной, полуголодный, и встал для чего? Что у него в перспективе? Ведь в самом деле у этих людей, не имеющих ни кола, ни двора, нет никаких человеческих потребностей и самых элементарных условий общежития в смысле людской жизни! Бродяжка — тот считает своё положение случайным, временным, проходящим; чернорабочий имеет семью в деревне, куда ездит каждый год отдыхать; извозчик, официант, по крайней мере, обеспечен в куске хлеба и тоже имеет хату в деревне или жену в подёнщицах. А факельщик из «Пироговской лавры»? Заработок случайный, не постоянный; род занятий такой, что непривычного человека коробит от одного названия; обстановка хуже всякого животного. Месяцами они не обмывают физиономии, не моют рук; из сотни один имеет вторую смену белья; круглый год в одном костюме; единственное богатство и достояние их — сапоги.

Сапоги для факельщика главное и необходимое условие его заработка, принадлежность профессии, без которой он не может быть траурщиком и не заработает ни гроша. Как музыкант без инструмента, плотник без топора, работник без рук и факельщик без сапог; он может быть в одной рваной рубашке, но непременно должен быть в сапогах, потому что весь «парад» ему даст гробовщик, кроме сапог. Последние не полагаются и не даются, из опасения, что «траурщик» сбежит с ними!

К 5 часам утра «траурная биржа» была в сборе. В широком месте Малкова переулка, имеющим вид площадки, собрались факельщики. Картина, достойная кисти художника! Я видел группы пересыльных арестантов до облачения их в казённые халаты; видел тысячную толпу чернорабочих, ожидающих на Никольской площади найма; наконец, «интервьюировал» бродяжкой разные вертепы и трущобы Петербурга, но такой «картины» не видал. Больно и смешно. Грустно и едва сдерживаешь смех.

Представьте себе толпу в 250–300 человек пропившихся оборванцев в возрасте от 16 до 80 лет и в костюмах от дырявой ситцевой рубахи до женской кацавейки. Никто во всей толпе не имеет целых брюк, а некоторые из чувства скромности прикрывают руками изъяны «невыразимых». А позы, физиономии, ужимки?! Буквально нет двух-трёх физиономий «в порядке». Кривые, с провалившимися носами, подбитыми скулами, вырванными клоками бороды, с какими-то удивительными природными недостатками, например, узкий лоб, вдвое выше всей остальной части лица, или наоборот, едва заметные глазные щели помещаются совсем на лбу. У одного рот настолько ушёл в сторону, что он может доставать языком кончик уха; а у другого оторвало где-то всю верхнюю губу. Не подумайте, что все это «калеки». Вовсе нет. Они не обращают малейшего внимания на подобные пустяки и так привыкли ко всяческим «изъянам», что не замечают своего уродства.

В начале шестого часа на «биржу» вышли наборщики. Кроме Ефима набирать факельщиков пришли ещё четверо, таких же, как и Ефим, подрядчиков, взимающих за комиссию по пятаку с рыла. Мигом их обступили и начались переговоры.

— Мне восемнадцать человек к Шумилову, на Морскую.

— Мне шестнадцать человек к Филиппову [139] В Петербурге было два гробовщика с фамилией Филиппов. Иван Дмитриевич держал контору по адресу Гороховая ул., 50; Павел Дмитриевич — Большая Садовая ул., 46 и Большая Конюшенная ул., 8. , на Конюшенную.

— Мне двенадцать человек для «бюро» на «Остров».

Условия найма всем известны, порядки тоже, так что разговаривать много не приходится. Ефим скомандовал «смирно» и стал отсчитывать: «раз, два, три». Кого он тронул по плечу, сказал «раз» или «два, пять, семь», тот взят и отходит в сторону. Я попал шестым к Шумилову на Морскую и отошёл к своей группе. Через полчаса биржа закрылась. Наряды все были набраны и человек 100 остались за штатом. День был неудачный — мало богатых похорон. Иногда случается, что не хватает людей, особенно летом, когда траурщики уходят на отхожие промыслы.