Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

— Дело говоришь. А Белоусов нам надобен. Ох, грехи мои тяжкие… Гаврила! Ты в шахматы играть обучен?

— Грех ведь, — напомнил Гаврюшка.

— Грех. Еще Стоглавый собор их запретил. А обучен?

Гаврюшка вздохнул — не хотел чужим людям на родного деда доносить. А дед раньше, невзирая на Стоглавый собор, любил эту мудреную игру, и к нему старый приятель захаживал — бывало, с обеда до вечернего правила за доской сидели. Гаврюшка стоял рядом, смотрел, кое-что запоминал. Но приятель помер, шахматные фигурки остались в Москве, в Огородниках.

— Гаврила, ради Христа, упроси Митьку, чтобы тебя этой грешной игре поучил. Его ж хлебом не корми — дай какого-нибудь простофилю в шахматы обыграть. Дня два или даже три посиди с ним, займи его, чтобы никуда не бегал. А я отыщу твоего деда и с ним потолкую, — пообещал Чекмай. — Может, он догадается, чем ты так насолил тому злодею. И пусть бы он тебе за это время хоть какой полушубок купил. Да и сапоги — твои на дне, в них по весне караси гнезда вить будут.

Гаврюшка уставился на деда Чекмая с изумлением, испугавшись, что собеседник спятил, а Ульянушка расхохоталась.

В семействе старого подьячего шутки были не в ходу, потому что смехотворение — грех, и до Гаврюшки вдруг дошло: да никакой же не грех, раз люди радуются!

— Идет, — вдруг сказала Ульянушка. — Господи, наконец-то!

Гаврюшка понял — это она о своем Глебе. И уставился на дверь. Но отворилась дверь не сразу. Видать, Ульянушка наловчилась слышать шаги мужа за полверсты.

— Мир дому сему, — сказал Глеб, перекрестившись на образ Богородицы. — Что, Гаврила, опамятовался?

— Опамятовался, — ответил за Гаврюшку Чекмай. — Но ничего вразумительно объяснить не может. Никого не обижал, никого не обокрал… да и что за дурь — вора в прорубь спускать?.. Гаврила! А когда шел берегом — никого не повстречал? Может, ты злодея все же видел?

— Двух баб. Они к кому-то спешили, кто-то рожать собрался…

— Этим точно было не до тебя. А о чем говорили?

Гаврюшка пожал плечами — была нужда помнить бабьи глупости.

— Не говорили, куда пойдут, на чей двор? — допытывался Чекмай. — Вот ежели бы тех баб найти! Они хоть молодые, старые?

— Старые, — уверенно заявил Гаврюшка, который и родную мать считал безнадежной старухой.

Тем временем Глеб обнял Ульянушку и они, полагая, будто их никто не видит, крепко поцеловались.

О поцелуях Гаврюшка знал стыдное — будто бы они бывают «татарские», когда языки соприкасаются. Рассказал ровесник, сосед Ивашка, а откуда он узнал — неведомо. Даже подумать об этом было жутко. И вот сейчас Гаврюшка краем глаза увидел этот самый «татарский» поцелуй. И не хотел смотреть — само получилось. А потом Глеб с Ульянушкой разомкнули объятие, и Гаврюшка увидел их счастливые лица.

Это было удивительно. При нем дед целовал Авдотью раз в год, на Пасху, и лица у них после того были такие: слава те, Господи, отбыли повинность.

Поев, дед Чекмай присел к рабочему столу Глеба и взял прислоненный к стене образок, невеликий — примерно три на два вершка, без всякого оклада. На образке был неизвестный Гаврюшке святой — молодой кудрявый воин со строгим лицом, в доспехе наподобие колонтар, с тонким копьем и в красной епанче.

— Ну, что скажешь? — спросил он святого. — Пресвятой угодниче Божий Димитрий, моли Бога о нас…

— Как-то он там… — загадочно произнес Глеб.

— Храни его Бог, — добавила Ульянушка.

Гаврюшка решительно ничего не понял.

Однако он почуял — этих троих сейчас объединили одна мысль, одно желание, эти трое так смотрели на образ, словно был перед ними некто четвертый, не намалеванный, а живой.

— Что это за святой? — спросил Гаврюшка.

— Димитрий Солунский, — ответил дед Чекмай. — Славный был воевода. Молиться ему надобно, когда кого нужно из плена освободить. А нам — тем паче, нам всю Москву нужно освободить из плена. Так что молись давай, не отлынивай!

— Я акафиста не знаю…

— Как умеешь, так и молись. Тебя Бог от смерти спас, для чего-то же это сотворено, — сказал Глеб. — Может, как раз для того, чтобы молился.

— Ему теперь всякая молитва нужна, — пробормотал дед Чекмай.

И Гаврюшка понял: дело не в образке, а в чем-то ином. Святой, поди, невесть когда помер мученической смертью и попал на небеса, для чего за него молиться? А за кого же тогда? За Москву?

Потом дед Чекмай снова натянул тулуп и собрался на поиски старого подьячего Деревнина. Если о нем знают в Варлаамовском храме — то наверняка старушки, что живмя живут в церкви, а летом — на паперти, укажут нужный двор.

— Зря время тратишь, — сказал Глеб. — Конечно, нужно Гаврилу вернуть родне. Но твоему дельцу от этого никакой пользы. Лучше бы увязался вместе с Митькой к Анисимову, глядишь, что и разведал бы.

— Статочно, ты и прав… Ну да ладно, коли начал добро творить — доведу дело до конца. И, сбыв нашего страдальца с рук, перекрещусь с великим облегчением. Хотя при мысли, что по Вологде ночью шатается умалишенный и людей в проруби сует, как-то не по себе. Однако… однако не умалишенный это был… нюхом чую…

Чекмай усмехнулся, Глеба — обнял, Ульянушку — поцеловал в щеку, как младшую сестрицу, и вышел из избы иконописца, держа путь к речке.

Он уже разобрался, что и как расположено в Вологде, пересек речку по льду наискосок и вышел к Верхнему посаду. Там добрые люди указали ему искомый храм, и вскоре он уже стучался в дверь скромного домишки отца Амвросия.

— Дело неладно, — услышав, кого и зачем ищет Чекмай, сказал отец Амвросий. — Ко мне приходил подьячий — точнее сказать, его, болезного, за руку добрый человек привел. Этот подьячий, по прозванию Деревнин, желал знать, как выйти к Софийскому Успенскому храму. Внук у него пропал. Коли внук там служит — оттуда нужно и розыск вести, так он сказал. Он в приказе Старого Земского двора служил, ему виднее.

— Что-то еще про внука говорил?

— Про внучек. Сказал — велел невестке вместе с ними перебираться к купцу Анисимову, который каптану прислал, там-де им будет хорошо. Ее взяла к себе жить жена купца Анисимова, и с малыми детками…

— Анисимов… — пробормотал Чекмай.

— А про внука сказывал — что упрямый неслух, кабы не дедова тяжелая рука — аза от глаголя бы не отличил. Сильно был недоволен. Мой Олешко, младшенький, вышел на Кирилловскую дорогу, нашел извозчика, привел, они срядились, и подьячий мой поехал к отцу Памфилу. Я просил: когда хоть что-то узнает, мне бы сообщил. И нет его, и нет, и нет… На другой день я послал Олешка — узнать, не нашелся ли отрок. Так и отрок пропал, и сам подьячий не вернулся. Там его баба сидит одна с дочками, не ведает, как быть.

— И что, по сей день его нет?

— Нет. Я послал к Гречишниковым, Мартьян Гречишников подьячего с семейством в Вологду привез, может, парнишка там, у Гречишниковых. И там его нет. Я старшего, Насонка, посылал в Насон-город, в губную избу, там у губных старост можно про всех покойников узнать. Нет, никакого покойника в эти дни не случилось. Куда запропал — неведомо. Но, думаю, может, мать отрока что-то знает.