Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

Артемий Кузьмич всем с гордостью говорил, что его лебедушка живет, как в раю. Был благодушен, щедр, ласков, и при этом внимательно следил, чтобы никто из его молодых подначальных, приказчиков, гостей-купцов даже близко не подходил к Ефимьиному крыльцу. Он выпускал жену к посторонним разве что во время большого пира со знатными гостями, для поцелуйного обряда. Коли что требовалось — взад-вперед бегала Акулина.

А много ли Настасье для счастья надо? После московского полухолодного и полуголодного житья, придирок свекра, мелких стычек с Авдотьей — тепло, лакомства для дочек, ласковые слова Ефимьи Савельевны, огромные укладки с прикладом для рукоделий, с шелками невиданных цветов. И об одном остается Бога молить — чтобы это счастье вовеки не кончалось, чтобы больше не попасть под власть строгого свекра. А могло и кончиться, коли Артемий Кузьмич решит, что негоже в Настасьины лета жить без мужа. И укажет путь — под венец. Ежели добрые люди приведут сваху, сваха приищет человека достойного, в летах, готового взять вдову с тремя детьми… Пожалуй, и не совсем с тремя — Гаврюшеньке уже четырнадцать, может, там, в Холмогорах или в Архангельском посаде, найдется для него служба.

Замуж не хотелось, да и жить под властью свекра тоже не хотелось. Мало ли что — может, соберется добрый Артемий Кузьмич еще куда-то со всеми домочадцами ехать, скажет Ефимье: там ты себе других комнатных женщин наймешь. Так что райское житье было малость омрачено думами о будущем.

Но настал день — Артемий Кузьмич вызвал к себе Акулину, вскоре она вернулась и сказала:

— Настасьюшка, твой свекор приказал долго жить.

— Ахти мне, да как это? — спросила Ефимья.

— Ехал лесом, гнался за внуком, что с обозом ушел, и тут — налетчики. Их изловили, они сказывали — на богатую шубу польстились. Артемий наш Кузьмич велел сказать: даст денег на отпевание и на панихиду. Ты ведь нам не чужая.

Замолчала Акулина, внимательно глядя на Настасью. А та только вздохнула и произнесла:

— Царствие ему небесное…

— Что ж, он плохим тебе свекром был? — спросила Акулина.

Настасья задумалась. Плохим? Хорошим? Ее супружество было, может, даже лучше, чем у других девиц, отданных замуж по родительской воле, муж не бил, делал подарки. Вдовство? Тоже, поди, не хуже и не лучше, чем у всех, — а у всех ведь оно, поди, безрадостное. Вот только душа, желавшая петь, казалось, навеки замолчала. Теперь лишь оживать начала.

— Бог ему судья, — сказала Настасья, глядя в пол.

Она не думала, что накопила в душе столько обиды. Иван Андреич должен был заботиться о дочках, все, что мог, откладывал им на приданое, а внучки сыты — и за то его покорно благодари. Разве что Гаврюшку баловал — а если бы Настасья с девочками вдруг исчезла из дома, он бы, поди, и не сразу заметил.

— Ишь ты, — неодобрительно заметила Акулина. — И не поплачешь вовсе?

— Потом поплачет, — вступилась Ефимья. — Так и донеси мужу — мол, известила, и Настасьица низко кланяется — за заботу и ласку! Ступай, ступай!

Акулина фыркнула и вышла из светлицы.

И тут же Ефимья кинулась к Настасье и крепко ее обняла.

— Ты не бойся, не пропадешь, я тебя не брошу! — твердила она. — Бог с ним, со свекром, царствие ему небесное, думаешь — не понимаю? Не бойся!

А Настасья дрожала — не думала, что хватит у нее смелости сказать о покойном свекре «Бог ему судья».

Ефимья крикнула Фроську, послала ее на поварню, потом, когда пришла Акулина, велела всеми способами раздобыть хоть кувшинчик романеи, мушкателя или какого иного заморского вина, да хоть малость ставленого меда, который сладок да крепок.

— Выпьем за упокой его душеньки! Тимофеевна, садись с нами! Разве не радость, что душенька в рай полетела?!

Когда в покои жены заглянул Артемий Кузьмич, Ефимья, Настасья, Татьяна и Акулина, уже порядком пьяненькие, только что песен не пели, а сидевшая у Ефимьиных ног на скамеечке бахарка Голендуха, раскачиваясь, несла околесицу:

— Ого! Сколь живу — такой панихиды не видал! — расхохотался Анисимов. — Вот люблю тебя, Ефимьюшка, сил нет, до чего люблю! Поди сюда, лебедушка моя! Вот, накупи себе пряников! Сегодня панихида, а завтра отпевание затеешь!

Он дал жене три полтины — деньги немалые — и велел:

— Благодари! Какой еще муж тебя так ласкать да баловать станет? Кланяйся, да пониже! Вот так! Завтра велю Андрюше, чтобы Марью Шаршавиных к тебе привез, а она чтобы всех этих ваших бабьих утех целый короб прихватила. Наберешь себе жемчугов на ожерелье, золотой тесьмы, пуговиц на распашницу и на однорядку самых лучших. Шаршавин-то у меня в долгу — вот долг и отдаст. Что, любишь мужа?

— Люблю! — воскликнула Ефимья.

— Велю тебе еще вина прислать. Жалеть нечего — скоро суда придут, купчишки наши бочками заморское вино повезут. Пей, радуйся! И ты, Настасьица, пей за упокой свекровой души! Пей, не стыдись! Пусть она там, наверху, порадуется!

Крепко расцеловав Ефимью, Артемий Кузьмич вышел.

Ефимья постояла, глядя ему вслед, вдруг схватила со стола дорогую золотую чарку с эмалевыми узорами, да и шваркнула ее об пол. Настасья уставилась на нее с ужасом и страхом — такого бабьего бунта ей видеть еще не довелось…

Свекор Иван Андреич тем временем, не помышляя о райском блаженстве, готовился к отъезду в Холмогоры и далее — в Архангельский острог. Но готовился, на взгляд Глеба и Ульянушки, странно — то и дело садился с Митькой играть в шахматы и вел с ним разговоры. Митька-то и рад, и про шахматные ходы охотно все поведает, и к кому в гости зовут — игрой позабавиться, и кто те люди, и платят ли, или за стол сажают и кормят досыта.

Память у Деревнина со времен службы осталась хорошая, и вскоре он уже знал прозванья чуть ли не всех купцов, собравшихся в Вологде, и кто чем промышляет, и кто не прочь сразиться в шахматы, а кому милее тавлеи.

— Как еще у тебя терпения хватает с Митькой возиться? — спросил однажды Глеб. — Ему ведь дай волю — он стрелецкий полк своими шахматами в могилу вгонит.

— А как полагаешь, отчего я на службе был на хорошем счету? Приведут к тебе мужика, дурень дурнем, но этот дурень может знать, куда повезли хабар налетчики. Вышел ночью до ветра, видел сани, за ними другие, слышал, что кучер кричал. Коли с ним строго поговоришь — перепугается, вздумает молчать — не то самого за злодея примут. Веришь ли — и под кнутом, и под батогами молчать будет, дурак потому что. А коли с ним говорить терпеливо, приноравливаясь к его тугодумию, так все и расскажет. Бывает, все в тебе кипит, так бы его, болвана, и удавил, а говоришь медленно, тихонько, и ту чушь, что он несет, прилежно слушаешь.