Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

Авдотья вошла за телегой без спроса и увидела на дворе много всяких причудливых деревянных станков. Вслед за ней пришли и две бабы, очень просто одетые. Поняв, что они тут трудятся, Авдотья спросила, к кому пойти, чтобы и ее с дочками на канатный двор взяли.

— Так ведь работа-то тут каторжная, — предупредили ее. — Конопляной пылью, кострой да трухой надышишься. Тебя сразу-то поставят коноплю мять, трепать да бить. А прясть да свивать — это уж потом, коли не сбежишь.

— Не сбегу.

Авдотья знала свой упрямый норов. Раз в жизни дала слабину — не сбежала куда глаза глядят, позволила обвенчать себя с Деревниным. И теперь она дала себе слово: что угодно, хоть мешки с зерном грузить, но не отдавать свое тело никому, кроме Никиты.

Принял ее человек в простом кафтане, лет на вид около пятидесяти, волосы и борода с хорошей проседью, нос чуть набок, звать Насоном Сергеевичем. Он пришел, когда собравшиеся бабы уже разобрали на охапки коноплю, что лежала в затененном месте и после вымачивания в проточной воде высохла.

Прикрикнув на одну, на другую, помянув им какие-то давние грехи, убедившись, что одни исправно взялись за мялицы, а другие колотят палками по уложенной на колоды конопле, так что их вот-вот скроет облако пыли и трухи, Насон Сергеевич подошел к Авдотье.

— Видала? Так у нас бабы трудятся. Согласна?

— Я на все согласна.

— А что так? Отчего сюда пришла?

— Овдовела. Потом обокрали. Податься некуда…

— Вон оно как. Покажи руки!

Собираясь на канатный двор, Авдотья благоразумно оставила дома перстеньки. И сейчас этому решению порадовалась.

— А руки-то белые. Ты из богатого житья. С Москвы, что ли, сбежала?

— С Москвы…

— Прясть-то умеешь?

— Как не уметь.

— Тонко прясть.

— Посмотри мое дело.

— Пошли.

Тонкопряхи Насона Сергеевича сидели в отдельной пристройке, дали они Авдотье прялицу, веретенце, пук расчесанной пеньки: покажи, мол, свое искусство.

Авдотья села поудобнее, потянула прядь пеньки, оценивая пальцами, что из нее может получиться, и взялась за работу.

— Глянь-ка, ровно как прядет, — похвалила молодая красивая баба. — Сергеич, возьми ее! Не то потом опять будешь ворчать, что тонкопряхи в Вологде повывелись.

— Я те дам! — Насон Сергеич погрозил бабе пальцем, но беззлобно. — Ты еще за меня решать станешь! Ишь, бойкая! А ты — как тебя звать?

— Авдотьей. Я еще дочек своих приведу.

— Приводи, посмотрим. Ну, бабоньки, растолкуйте Авдотье, что к чему, а я пойду.

Когда пряхи собираются вместе, руки заняты, а языки свободны. Чаще всего бабы поют — под пение работа лучше спорится. Но тут был повод поговорить.

— Ты, Авдотьюшка, главное запомни — чтоб этого самого ни-ни, — сказала баба, что вступилась за нее. — Вот тут, где ты сидишь, Некраса сидела. Личиком бела, румяна, на нее молодец-канатчик загляделся, да и сбил с толку. Как с брюхом показалась — так ее и прочь погнали.

— Отчего ж он не повенчался на ней? Женат был? — догадалась Авдотья.

— Может, и женат. Только жена далеко осталась. Его на судне в Архангельский острог привезли, оттуда — в Холмогоры, там тоже канатный двор, оттуда — к нам. Он по-нашему кое-как объясняется, а с Некрасой, вишь, сговорился! Так ты смотри, себя блюди. Эти заморские канатчики тут жениться не хотят, думают — нас для них наняли. А шиш им!

— Звать-то тебя как?

— Крестили Марфой, а зовут Жданой. Потому — долго меня моя матушка ждала! А еще у нас есть и Неждана! Вон там сидит! Ты, Авдотья, и узелка никакого с собой не взяла? Ну, ладно, на первый раз мы тебя накормим. Тебе главное — весь день тут продержаться, чтобы Сергеич видел — ты не девка пустоголовая. Господь к тебе милостив, коли сразу в пряхи! И ты вовремя прибежала…

— Отчего же вовремя? — не поняла Авдотья.

— Сказывали, скоро работы прибавится, тех баб, что хорошо себя при мялках оказали, в пряхи могут взять.

И тут уж пошла совершенно непонятная Авдотье беседа о достоинствах и недостатках каких-то незнакомых женщин.

Выяснилось также, что в Козлене не одни бабы прядут — есть и некий Мишка-прядильщик, что живет поблизости, прядет не больно тонко, но Насон Сергеич его пригрел и не обижает. А трудится он дома — пряхи не пожелали, чтобы среди них сидел мужчина, пусть даже такой жалкий, как тот Мишка.

Работа у Авдотьи спорилась, хотя ощущения в пальцах от пеньки были непривычные — до сих пор доводилось прясть только лен и немного — шерсть. И что в этой работе было хорошо — она оставляла пространство для размышлений. Авдотья понимала — если она откажется от брака с неведомым Белоусовым, то ей предложат иного жениха и не отвяжутся от нее, пока она не сделает выбор. Мысль сбежать от Гречишниковых родилась как раз из нежелания выходить замуж, а потом к ней добавилось и другое соображение: бегать каждое утро за три версты, таща за собой заспанных и недовольных дочек, — тяжкий и неприятный труд, а вот если нанять жилье тут же, в Козлене, то будет совсем неплохо…

В прядильной мастерской была жизнь, до того ей незнакомая. Авдотья поглядывала на баб несколько свысока — они вологодские молодки, неведомо чьи жены и сестры, одно то, что мужья и братья отпускают их на канатный двор, уже не в их пользу говорит; она же — вдова московского подьячего. И даже до того она вдруг додумалась, что ее жизнь затворницы, которую охраняет пожилой муж, куда приличнее, чем жизнь той же Жданы, развлекающей себя и подруг вольными шутками с Насоном Сергеевичем.

Но, проголодавшись, она оценила простодушное гостеприимство этих женщин и поняла, что сумеет с ними поладить.

Тогда же она сказала, что ищет жилье в Козлене. И жилье нашлось сразу — позвала к себе пожилая пряха по имени Домна, по прозванию Чернава: родилась с редкими черными волосиками чуть ли не до плеч. Она тоже овдовела, дочерей повыдавала замуж, два сына выучились делать окошки и фонари из слюды, с этим ремеслом горя не знали и жили в Нижнем посаде; Домна одна в избе скучала.

Это была удивительная удача — не бегать спозаранку из Нижнего Дола или даже из Рощенья к канатному двору, а, выйдя вместе с Домной, чинно пройти с полсотни сажен — и ты уже на месте.

Вечером Авдотья сообщила дочкам и Степановне свое решение. Дочки закричали и зарыдали, им не хотелось становиться тонкопряхами, да и мамка Степановна была недовольна.

— Ты нас замуж отдай! — требовали Василиса с Аннушкой.

— Да кто вас возьмет без приданого?!

— Авдотьюшка, не дури, послушайся Анны Тимофеевны! — взмолилась Степановна. — Пусть старый! Зато девкам твоим приданое даст! Потерпишь уж ради деточек!..

— Нет!

Отродясь не думала Авдотья, что однажды будет смирять дочерей оплеухами. Но она пятнадцать лет ждала той поры, когда освободится от постылого мужа и сможет сказать Никите: «Твоя!» Надо сберечь себя — даже ежели придется просить сухую корочку на паперти. У Покровского храма как раз на паперти места еще много…