Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

— Кто это, Никитушка?

— Да как тебе растолковать…

Никита истинно любил Авдотью, но при этом понимал: баба не должна разбираться в мужских делах, особенно в военных, и в хитросплетениях замыслов вокруг московского трона — тем паче. Были в Верху умные боярыни, которые и в законах смыслили, и могли даже грамоту в приказ сочинить не хуже подьячего, и государыне подсказать, за кого из грешников, о ком просит родня, заступиться перед государем, а о ком даже никаких жалобных речей не слушать. Но разбежались, поди, потому что нет в Москве более государыни — молоденькая царица Марья после того, как мужа, незадачливого царя Василия Шуйского, в иноки постригли, тоже была вынуждена принять постриг.

— А не растолковывай. Куда ты, туда и я.

— Авдотьюшка, это тот воевода, что ополчение вел — поляков из Москвы гнать. Их трое было — князь Трубецкой да воевода Ляпунов, над земскими ратниками главный, да еще Иван Заруцкий, что казаков привел. Ляпунова убили, Трубецкой с Заруцким остались… Заруцкий лукав, жесток, сумел Маринке-полячке угодить, полюбился ей. Болтался одно время меж поляками и Расстригой, потом выбрал русскую рать, да сдается, до сих пор готов нас бросить и к ним переметнуться. А Трубецкой — при нем, и тот князь не столь воинскую славу, сколь свою казну любит. Тут-то я с ним, пожалуй, и сговорюсь… Может, еще не все потеряно.

Замысел в Никитиной голове стал зреть, как плод на ветке. Письмо с печатями — доказательство того, что московские князья и бояре держат руку английского короля, и чем скорее к ним присоединиться — тем более пользы для князя, вовремя понявшего, чьим холопом следует быть…

Сейчас он во главе Земского правительства. Во много зависит от Заруцкого, ну да это беда поправимая.

Никита не менее князя Пожарского беспокоился о благе Московского царства, вот только благо он видел в том, чтобы одним махом избавиться от грызни вокруг трона, чьими бы руками это ни совершилось. Он, служа в Посольском приказе, на все нагляделся — и на козни против царя Бориса, и на внезапную народную любовь к Расстриге, в котором все вдруг разом признали убиенного царевича, и на заговор против Расстриги, и своими глазами видел тела юного царя Федора Годунова и его матушки, и как венчали на царство Шуйского — видел, и как его с трона чуть ли не пинками скинули — видел…

Никита желал такого порядка, какой был, сказывали, в Англии при покойной королеве. Она правила жесткой рукой, заговорщиков казнила, но о государстве пеклась, и такой суматохи, как в последние десять лет в Москве, не допустила бы. И процветания он желал — которое станет возможно, если торговыми делами станут заведовать опытные английские купцы. И новых знаний, новых утех для разума он желал — сие возможно, если привезут умные книги английских и прочих любомудров, ибо нельзя же жить, как при татарском нашествии. Не верил Никита, что соплеменники способны своими силами вытащить государство из той кровавой трясины, в которую оно угодило.

Воевода Трубецкой тоже, сдается, был недоволен безобразиями, творившимися при Василии Шуйском, раз после боя на Ходынке бросил его и ушел в Тушинский табор к Расстриге. Расстрига сделал его боярином, поставил во главе своего Стрелецкого приказа. Все это — пятно на чести, да кто ж тогда не убежал к Расстриге? Люди знатнейших родов шли к нему служить…

Сейчас Трубецкой — под Москвой, держит столицу в осаде. Войска у него немало. Стало быть — к Москве! Еще не все потеряно, еще не все потеряно!

— Никитушка, надо бы тебя одеть пристойно, — сказала Авдотья. — Кафтанишко твой — только истопнику или дворовому парню впору.

— Ты права. Едем в Ярославль. До него уж как-нибудь в смирном платье доберусь. Там и сам принаряжусь, и тебя во все новое одену. Будешь у меня, как царица! А о дочках не скучай — потом к ним приедешь. Не могу я их с собой взять…

— Да и незачем, — твердо ответила Авдотья. — Дороги нынче опасные, девки у меня — красавицы. Плохо не клади, вора в грех не вводи.

— Так.

Это путешествие в Ярославль было исполнено радости. Ехали неторопливо, Авдотья боялась пускать бахмата рысью, по-мужски сесть стыдилась. По дороге покупали, чего недоставало, в Грязовицах, большом торговом селе, добыли для Никиты и новые порты, и зипун, и кафтан, для Авдотьи — дорогую кику, красивую душегрею, ночевали порой на постоялых дворах, а чаще — в лесу, где никого не смутишь счастливым стоном.

От Ярославля до Москвы было две с половиной сотни верст — весьма беспокойных верст. Пришлось искать попутчиков, от которых уже не сбежишь в лес — как раз решат, что эта пара, муж с женой, как-то связана с лесными налетчиками. Но Авдотья была счастлива уже и тем, что они с Никитой на людях незаметно держались за руки.

Добравшись до Мытища, Никита решил было оставить тут Авдотью и ехать к войску в одиночку. Но она отказалась.

— Да пойми ты — там рать стоит табором, там казаки, там бабе не место! — уговаривал Никита. — Опять же — с каждым днем все холоднее, а тебе надобно быть в тепле. Я, может, на сырой земле спать буду, завернувшись в епанчу, а ты?

— И я с тобой, — был ответ.

Уговорились вместе ехать до Ростокина, а там — как Бог даст. Но и в Ростокине Авдотья отказалась оставить Никиту.

— Ты муж мне, — сказала она. — Я должна быть с тобой. Да я и дня разлуки не вынесу.

— Да и я, — признался Никита.

Больше разговора о расставании не было.

Сильно беспокоился Чекмай, когда вел свое разношерстное войско к Нижнему Новгороду. Он мог бы попасть туда, не заезжая в Мугреево, но это было бы неправильно — князь должен знать о вологодских похождениях своего соратника. Опять же — ехали неторопливо, потому что везли на подводах и пушки, и английских ратников. Новгородцы все были верховыми, но они коней берегли. И потому запас продовольствия иссяк скорее, чем хотелось бы.

Чекмай послал вперед гонца с грамоткой для князя, в которой описал свое положение. Гонец умчался, пустив коня в намет, вскоре вернулся.

— Князь на словах велел передать — ждет и припасов даст, чтобы хватило до Нижнего!

— Вот и слава Господу.

Князь принял Чекмая уже не в опочивальне, а в горнице. Он был одет, как подобает, и обут. Чекмай невольно улыбнулся — значит, раненая нога уже почти исцелилась. При нем была княгиня Прасковья. Уже по ее лицу Чекмай видел — муж пошел на поправку.

Они обнялись.

— Привез я сюда, воевода, немалые деньги, привел людей, да таких людей — ты глазам своим не поверишь. И друзей своих вывез из Вологды. Можешь ли приютить их в Мукрееве? До той поры, когда Москву очистим? — спросил Чекмай.

— Для твоих друзей место всегда найдется. Кто таковы?

— Иконописец Глеб Чинков с женой Ульяной. Я в их избе жил, когда твое поручение исполнял, и они мне помогали. Бывший Старого Земского двора подьячий Иван Деревнин с внуком Гаврилой. И эти мне немало помогали. По своей воле поехали в Архангельский острог — следить за английскими судами. Сноха Деревнина с двумя внучками. Нельзя было ее без присмотра оставлять. Да еще некий человек — уж и не знаю, как описать… Вроде бы чудной человек, промышляет игрой в шахматы и в тавлеи, отменно по дереву режет. И от него немалая польза была. Как и тебя, Митрием кличут.