Кеннет Кларк - Цивилизация

Самоизучение положило конец героическому духу Ренессанса. Чего стоит хотя бы такой афоризм Монтеня: «И даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду» [98] Там же. Кн. 3. Гл. XIII. . Как ни странно, восседающие на высоких престолах благоволили Монтеню и даже искали его общества. Проживи он немного дольше, его приятель Генрих IV, возможно, все-таки вынудил бы его занять должность канцлера Франции. Попытки приблизить его ко двору предпринимались и раньше, но Монтень предпочел остаться в своей башне.

Так Религиозные войны обрекли на эгоцентрическое отшельничество самого цивилизованного человека Европы конца XVI века. Но была в Европе одна страна, где – после 1570 года – люди могли жить, не опасаясь гражданской войны и внезапной расправы: Англия [99] Вероятно, намек на папскую буллу «Regnans in Excelsis» (1570) об отлучении английской королевы. Это избавило Елизавету от последних сомнений по поводу того, может ли она, женщина, быть главой Церкви (ее официальный титул – Верховная правительница Церкви Англии). В 1571 г. парламент утвердил принятый в 1559 г. англиканский Символ веры («Тридцать девять статей»). Все это привело к укреплению английского абсолютизма и общему подъему страны. . Хотя, боюсь, вопрос о степени цивилизованности елизаветинской Англии остается открытым. Она определенно не дала миру продуктивной цивилизационной модели, в отличие, скажем, от Франции XVIII века. Англия была слишком брутальна, неразборчива в средствах и беспорядочна. Но если исходить из того, что первейшие условия цивилизации – это интеллектуальная энергия, свобода духа, чувство прекрасного и мечта о бессмертии, тогда эпоху Марло и Спенсера, Дауленда и Бёрда [100] Джон Дауленд и Уильям Бёрд – выдающиеся музыканты (соотв. лютнист и клавесинист) и композиторы елизаветинской Англии. нужно признать подобием цивилизации.

Елизаветинская эпоха создала потрясающую архитектуру – ажурные черно-белые, свободно стоящие загородные дворцы из камня и стекла, без всяких крепостных рвов, практически беззащитные, открытые всем ветрам (внутри от сквозняков спасу не было), зато словно бы приглашающие обитателей вволю общаться с природой и друг с другом, и это то самое, что пытается возродить архитектура наших дней.

Таковы шекспировские декорации. Разумеется, я никоим образом не могу вместить Шекспира в формат своих непродолжительных монологов перед камерой. Но и полностью игнорировать его я тоже не могу, поскольку одним из главных критериев цивилизации я считаю способность породить гениального творца такого масштаба. Своим свободомыслием, своей исключительной самобытностью, своей независимостью от каких бы то ни было догм он подытоживает и озаряет только что описанный мной отрезок истории. Его зрелые пьесы – это, помимо всего прочего, поэтическое воплощение монтеневской интеллектуальной честности. (Известно, кстати, что Монтень в переводе Флорио произвел на Шекспира большое впечатление.) Только скептицизм Шекспира простирается еще дальше и тревожит острее. И вместо монтеневской отстраненности – дух страстного соучастия; а вместо эссе – живое сценическое действие.

Чем не Монтень – с некоторой разницей? Шекспир, скорее всего, первый и, возможно, последний безоговорочно великий поэт, у которого не было веры в Бога – и не было даже гуманистической веры в человека. Разительным контрастом к воззванию Альберти, приведенному выше [102] См. гл. 4. , звучит монолог Гамлета.

Какое чудесное создание человек! Как благороден разумом, безграничен талантом, прекрасен внешностью, как гибок в своих движениях! По своим поступкам он напоминает ангела, по творчеству – Бога. Краса мира! Совершенство всех созданий! А для меня – это квинтэссенция мусора. Человека я не люблю… [103] Уильям Шекспир. Гамлет. Акт II, сц. 2. Перевод П. Гнедича.

Пессимистов, великих пессимистов хватало и после него – Леопарди, Бодлер… Но кто еще с такой силой ощущал полнейшую тщету человеческой жизни?

Невозможно представить себе такое до раскола западного христианства, до трагического разделения церквей после Реформации, и все же хочется верить, что человеческий разум, не убоявшийся заглянуть в эту пустоту, обрел тем самым новое величие.

Я снова в Риме, на ступенях старинной церкви Санта-Мария Маджоре. Вокруг сумасшедшее уличное движение, а внутри застыли колонны, сохранившиеся от первой базилики V века, и над ними видны мозаики с сюжетами из Ветхого Завета – едва ли не самые древние иллюстрации Библии, которые дошли до нас. С тех пор как старый храм Святого Петра был снесен, а Латеранскую базилику упрятали под лепнину, больше нигде в Риме вы не сможете получить такое же явственное представление о Христианской церкви до варварских времен. Здесь все дышит величием, которого достигла Римская церковь в первые века своего существования – и которого она достигнет вновь. Если подняться на крышу Санта-Мария Маджоре, видны расходящиеся лучами длинные, многомильные прямые улицы; каждая оканчивается площадью с обелиском и одной из знаменитых церквей: на этой площади – Латеранская базилика (Сан-Джованни ин Латерано), на другой – церковь Святой Троицы на горах (Санта-Тринита деи Монти), на третьей – церковь Святого Креста Иерусалимского (Санта-Кроче ин Джерузалемме); установленные на площадях египетские обелиски символически указывают на то, что Рим является духовным наследником древней цивилизации и богобоязненной державы. Это папский Рим, и таким он дошел до нашего XX века как памятник самой грандиозной градостроительной программы в истории, которую начали осуществлять всего через пятьдесят лет после того, как Рим был (казалось, навсегда) унижен и повержен, почти что стерт с лица земли: город разграбили и сожгли [105] Имеется в виду разграбление Рима в мае 1527 г. войсками императора Карла V Габсбурга. . В Северной Европе уже хозяйничали еретики-протестанты, а с юга турки подобрались к стенам Вены [106] Первая осада Вены османским войском – 1529 г. . Какой-нибудь дальновидный интеллектуал того времени (предтеча высоколобых французов образца 1940 года) вполне мог заявить, что папству остается только одно – смириться с неизбежным и признать свою полную зависимость от американского золота, которое может перепасть Риму по милости Испании.