Владимир Малик - Чёрный всадник

Женщина побледнела. В её глазах промелькнул страх. У неё начали подкашиваться ноги. Юрась поддержал её под руку, спросил:

— Как тебя зовут?

— Феодосией, — чуть слышно прошептала она.

— Ну, вот что, Феодосия, иди домой… Я прикажу справедливо разобраться в деле твоего мужа и, если он ни в чем не виноват, отпустить… Иди!

Женщина уже овладела собой, распрямилась, отвела руку гетмана.

— А… мои драгоценности?

— Они принадлежат казне!

— Как же так? Я верила…

— Выведите её за ворота! — приказал Юрась и отвернулся.

Пахолки повели женщину. Она не сопротивлялась, очевидно сражённая горем и несправедливостью. А гетман выгреб из шапки добычу и, запрятав её в карман, приказал всем узникам вылезать из ямы. Охая от боли, дрожа от холода, они медленно взбирались по лестнице вверх и становились в ряд, испуганно, как загнанные звери, поглядывая на гетмана и его свиту.

— Кто из вас Семашко? — спросил Юрась.

— Я. — Вперёд вышел среднего роста чернявый мужчина.

— Стань сюда, в сторону! С тобой поговорим потом.

Семашко отошёл, куда указали, а Юрась ткнул пальцем в грудь первого, кто подвернулся под руку:

— Как звать?

— Левон Халявицкий, — ответил растрёпанный, обросший густой щетиной узник, по внешнему виду которого трудно было определить, сколько ему лет.

— Выкуп будет?

— Не будет! У меня ничего нет, — твёрдо произнёс Левон.

— Что ж ты, мерзавец, думаешь, что я отпущу тебя без выкупа?

— Нет, я так не думаю.

— На что же тогда надеешься?.. Не даёшь выкупа — вступай в войско!

— Не хочу в войско.

— Так давай выкуп!

— Мне нечем откупиться. Имел бы деньги — отдал бы все до шеляга, чем тут погибать!

— Врёшь, пёс! Имеешь, мне доподлинно известно, что имеешь. Иначе не сидел бы здесь. Мои люди знают, кого брать!

Халявицкий пожал плечами.

— Нет, не имею… Заберите мою хату, мою усадьбу, мою землю… А золота нету!

— На черта мне твои земли и твоя хата! — разозлился Юрась и повысил голос: — Мало ли сейчас повсюду пустующих хат и заросших бурьяном полей?.. Мне нужно золото! Ибо только за золото я могу нанять войско и строить государство!

— Какое государство и для кого — для турков? — вырвалось у узника.

Юрась побледнел, как мертвец.

— Дурак! — взвизгнул резко. — Провидение избрало меня, чтобы я возродил то, что мы потеряли после смерти моего отца гетмана Богдана! Чтобы я снова собрал войско и построил державу!.. Но что я могу сделать без денег? Без золота?

— Золота у меня нет!

— Найдёшь, мерзавец! Эй, пахолки, почешите-ка ему по турецкому обычаю пятки!

Здоровенные пахолки сгребли узника, распластали на снегу. Один уселся ему на спину, а второй стащил сапоги и начал увесистой палкой дубасить по ступням.

— Один, два, три, — считал Многогрешный, — пять, десять… пятнадцать… тридцать…

От нестерпимой боли узник извивался, кричал, умолял прекратить истязание, но Юрась поднял руку только тогда, когда Многогрешный отсчитал сто ударов.

— Хватит! Поднимите его!

Пахолки с усилием натянули на распухшие, окровавленные ноги сапоги и, поддерживая избитого под руки, поставили его перед гетманом.

— А теперь скажешь? Припомнишь, где запрятал золото? Как видишь, я не шучу! Ведь я не для себя стараюсь, а для всеобщего блага, поелику я один ныне радею об отчизне нашей! Понял, вельможный пан?

— Понял… Спасибо тебе, ясновельможный пан гетман, что утешил хотя бы тем, что пытал меня для всеобщего блага, — глухо произнёс Халявицкий. — Но золота у меня от этого никак не прибавилось… Хоть убей, правду говорю!

— Найдёшь! Как припечёт, так найдёшь и домашним скажешь, где найти! Не одного такого упрямца повидал я!.. — со злобой прошипел Юрась и крикнул пахолкам: — Бросьте его в яму, пускай там посидит ещё да подумает хорошенько!

Не успел Левон и глазом моргнуть, как его поволокли к яме и швырнули вниз, да так, что он загрохотал по лестнице.

— Ну, кто согласен внести за себя выкуп, милостивые паны? — сурово спросил Юрась, обращаясь к остальным узникам, трясущимся от страха и холода.

Двое вышли вперёд. Молча поклонились.

— Что скажете?

— Не пытайте нас, ясновельможный пан. Не сегодня, так завтра принесут за нас выкуп.

— Ладно! Полезайте назад в яму… А вы?

Те, к кому был обращён этот вопрос, опустили головы в ожидании самого худшего.

— Чего молчите?

— Нечего нам сказать, — произнёс один. — Хоть убейте, а выкупа не наскребём.

— Всыпьте ему!

Пахолки схватили беднягу, бросили на снег. Это был сильный широкоплечий горожанин. Он сопротивлялся, брыкался, не давая себя разувать, но его ударили палкой по голове, содрали сапоги и отколошматили так, что несчастный едва дышал. Встать сам он не смог, его схватили за руки и за ноги и бросили, как колоду, в яму.

Затем запыхавшиеся пахолки принялись за следующего.

Экзекуция продолжалась почти до обеда. Но все безуспешно: у людей, по-видимому, действительно не было за душой ничего, и они твёрдо стояли на своём, так как знали, что тех, кто обещал внести за себя что-либо, в надежде избежать пыток, а потом не вносил, впоследствии били ещё более жестоко.

Наконец остался один — Семашко.

Юрась замёрз и был зол от того, что собрал, собственно, ничтожные крохи. Ему было жаль себя, вынужденного, несмотря на высокий титул «князя и гетмана», вот так, самому, взимать со своих подданных чинш [33]. Он проклинал судьбу и землю, на которой ему приходится жить, проклинал обнищавший, забитый, запуганный бесконечными войнами и набегами народ, которым ему приходится править… Где-то в глубине души иногда появлялось чувство, похожее на жалость к своим жертвам, но когда он вспоминал, что он сам почти нищий в сравнении с другими правителями — султаном, королём польским, царём московским, — это чувство исчезало, как дым, а душа полнилась злобой. Тогда он готов был посадить в яму всех жителей Немирова, подозревавшихся в том, что у них остались хоть какие-то драгоценности, замучить каждого второго, только бы пополнить тот несчастный маленький бочонок, который он держал в потайном месте… Один бочонок!.. А у его отца, гетмана Богдана, таких бочонков было, как он не раз слыхал от знающих людей, почти полсотни… И куда девалось это богатство? Прошло, уплыло через руки Выговского, его собственные, руки Тетери… Развеялось, как утренний туман, в вихре страшной борьбы, разгоревшейся за Богданову булаву… И вот теперь он вынужден ворошить лохмотья подданных, чтобы, откладывая злотый к злотому, талер к талеру, шеляг к шелягу, сколотить мало-мальски приличную казну и не чувствовать себя беднее Самойловича. При мысли о ненавистном сопернике его сердце бешено заколотилось. Он люто ненавидел левобережного гетмана, которого считал одним из главнейших виновников своего незавидного положения и которого, если бы мог, предал бы жесточайшим пыткам…