Иван Снегирёв - Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

Вот плоды правления государыни Екатерины Алексеевны, вот до какого озлобления народ доведён был! Не дай Бог такое увидеть снова, — хуже светопреставления, ей-богу!

…А встречи с государыней-императрицей я всё-таки дождался.

— А, Иван Саввич! Хранитель и страж измайловский! Как же, помню тебя, — сказала государыня, подавая мне ручку для поцелуя. — Покойная императрица Елизавета Петровна весьма твоё усердие ценила.

— И я вас помню, ваше царское величество, — отвечал я.

— Вот и спасибо, что помнишь бедную вдову, — государыня тут улыбнуться изволила. — Какая нужда привела тебя ко мне?

Я стал ей рассказывать про наши беды, — о том, как Измайлово захирело. Она слушала вполуха, продолжая улыбаться.

— Скажи, Иван Саввич, — вдруг спросила государыня, когда я закончил, — правда ли, что императрица Елизавета Петровна тайно обвенчалась с графом Разумовским и от этого брака дитя на свет появилось?

Тут взгляд её сделался таким цепким и пронизывающим, что у меня мороз по коже пробежал. Однако я собрался с духом и ответил со спокойствием:

— Ваше царское величество, я человек маленький, от тайн государственных далёкий. Извольте расспросить тех, кто по высокому своему положению всё видеть должен.

Государыня не сводила с меня глаз и молчала, — молчал и я. Тогда она опять улыбнулась и сказала:

— Вижу, скромность твоя усердию не уступает, что всяческой похвалы достойно. Вот на таковых честных и верных слугах Отечество наше держится и всё более процветает на радость друзьям нашим и на страх врагам… По делу же твоему подай прошение в канцелярию, как этого закон требует, а я перед законом менее тебя значу, — он мой всевластный господин.

Этим мой разговор с государыней Екатериной Алексеевной завершился. Прошение я подал, но ответа не последовало — и не мудрено: Василий Шкурин сказывал, что тридцать тысяч дел в канцеляриях нерешёнными лежат. Зато по возвращении в Москву благодарственный респект я от государыни получил, где назван был «попечительным и усердным слугой всемилостивейшей государыни и прямым сыном Отечества».

Государыню-императрицу Екатерину Алексеевну больше мне видеть не довелось, а правила она ещё долго — лет двадцать, почитай. О кончине её всякие слухи ходили, были и скабрезные: жила она предосудительно и умерла срамным образом [22].

Государя-императора Павла Петровича разговора я удостоился единственный раз, когда в Москве после коронационных торжеств сей государь московских облечённых должностями лиц принимал. Однако впервые наблюдал я Павла Петровича задолго до того — в младенчестве и детских годах его, когда он при своей царственной бабушке Елизавете Петровне находился. Его родители Пётр Фёдорович и Екатерина Алексеевна плохо меж собою жили, как я рассказывал уже, и наследник их не скоро на свет появился [23]. Но когда родился он, радость была великая, а особенно радовалась государыня Елизавета Петровна, которая внуком налюбоваться не могла. Она от отца и матери его забрала и тщательнейший уход за ним учинила: нянек и мамок к Павлу Петровичу приставила чуть не сотню и сама за ним неотрывно присматривала. Однако недаром говорится: неразумная опека хуже беспризорности, а у семи нянек дитя без глазу.

Боясь, чтобы Павел Петрович не захворал, государыня Елизавета Петровна приказывала в комнатах его жарко топить и окон отнюдь не открывать. Не довольствуясь этим, она велела колыбель Павла Петровича обшить изнутри лисьим мехом, а сверху ещё накрывать одеялом, — как он не задохнулся, Бог весть, а спал в той колыбели годов до пяти. Няньки да мамки каждый чох его ловили; плакать ли начнёт Павел Петрович, тут же на руки его берут, качают, убаюкивают, друг у друга перехватить хотят, и оттого случалось, что на пол роняли. А как в разумение вошёл, сказки ему рассказывали одну страшнее другой, о ведьмах, домовых и привидениях, чтобы он под одеяло скорее забился и заснул.

Государыне Елизавете Петровне говорили, что такое воспитание до добра не доведёт, напротив, большой вред Павлу Петровичу может причинить, но она слышать ничего не хотела: я, де, ваших новомодных воспитаний не знаю, а по-старому детей всегда так воспитывали и вырастали они здоровыми и крепкими. Однако Павел Петрович чем только не переболел; нос у него вечно был забит, так что разговаривал Павел Петрович гундося и сипя, что продолжалось и в зрелые его годы. А ещё пустым страхам был подвержен — от каждого звука вздрагивал, иногда ни с того, ни с сего под стол залезал, а уж как темноты боялся, не приведи Господи!..

Кормили его, как на убой, — в младенчестве молоком, кашами и творогом так пичкали, что дитя наизнанку выворачивало; позже стали так же мясом перекармливать. Когда еда не в радость, она впрок не идёт — как ни кормили его, остался Павел Петрович низкорослым и тщедушным.

Умён был, учился легко, но ум его был с каким-то изъяном. Учитель, немец, сказал про Павла Петровича верные слова [24]: «Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке; порвётся эта ниточка, машинка завернётся, и тут конец и уму, и рассудку».

Характера он был переменчивого и нетерпимого: мучил всех, кто возле него пребывал, а более — самого себя. Упрям был безмерно: хотел, чтобы всё по его желанию было; увлекался чем-либо с необыкновенной быстротою и затем столь же быстро покидал и забывал увлечение своё. Поспешен был во всём и от того часто ошибочен — и желал бы, может быть, что-то исправить, да уж поздно было!

Легко гневался, и в гневе был страшен — задыхался и хрипел, — однако быстро отходил, слабея при этом. Разгневавшись, иной раз был жесток, но затем плакал, жалея тех, кого обидел.

…Что же ещё сказать? С малых лет к регламенту немецкому великое благоволение испытывал; откуда в нём это взялось, не знаю, — может, от Фёдора Бехтеева, что в воспитатели к нему приставлен был [25], одержимого военными уставами и муштрой: весь день он по минутам расписывал и каждое в нём действо как развод караулов проводил. Еду ли несут, на уборку ли слуги пришли, учителя на занятия — всё по регламенту, с рапортами, поворотами по команде и установленными телодвижениями.

Павел I в молодые годы.

Художник А. Рослин

Маленький Павел Петрович это всё не только заимствовал, но и наставника своего превзошёл, а когда править начал, таковой регламент на всю Россию распространил. В пять утра трубачи повсюду подъём трубили, в шесть начинались служба во всех учреждениях, и учёба, и торговля и прочие дела; всё производилось по уставу, и упаси Господи, хоть единую букву нарушить — сразу публичное битьё и в Сибирь! Кнутобойство, правда, государь Павел Петрович отменил, однако плетьми стегали за самую малость.