Иван Снегирёв - Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

Надобно сказать о количестве зрителей, бывших внутри Кремля. Вся нижняя часть Ивана Великого до самой колокольни была уставлена скамьями для них, сидящих одних над другими, и даже самая колокольня наполнена была народом. Все крыши строений в Кремле также усыпаны были людьми, многие из которых, взлезши на высоту крыш и нашедши за что можно привязать кушаки, привязывались таким образом и висели во всё продолжение церемонии. Не было ни одной впадины на строениях, где бы не висел человек, с трудом держащийся за гладкие стены или углы.

Когда же государь вышел из Успенского собора, люди от небывалого восторга стали кричать, бросать вверх шапки, размахивать руками, и многие, не удержавшись на своих ненадёжных подмостках, падали вниз. Тут и там слышался глухой стук упавших тел и громкие проклятья неудачников; погиб ли кто во время этих торжеств, сказать доподлинно не могу, но если кто и погиб, то с великой радостью, отдавая свою жизнь за государя.

Иллюминация на Соборной площади Кремля в честь коронации императора Александра I.

Художник Ф. Алексеев

Дня через три состоялось народное гуляние в Сокольниках, где на обширном поле среди качелей и каруселей установлены были дощатые домики с вином и пивом, и широкие столы с жареными гусями, утками, индейками, окороками, яйцами, пирогами, калачами и прочими яствами тысяч на сорок персон. По краям врыты были берёзки с ветвями, и на каждой ветви по всем сучкам навязаны свежие яблоки.

Для начала праздника ждали государя, но перед самым его приездом вдруг кому-то пришло в голову, что подан знак к обеду; весь народ устремился к столам и в минуту расхватал все кушанья, сорвал яблоки и поломал не только деревья, но и столы. Досталось и домикам, которых много было сломано, а вино и пиво в них выпито, а ещё больше пролито. Говорили, что обер-полицмейстер Каверин произвёл сей беспорядок умышленно, потому как приготовленная пища далеко не соответствовала той сумме, какую получил он на угощение народа.

Как бы там ни было, вскоре пущенные ракеты возвестили прибытие государя-императора. Раздался потрясающий душу крик народный «ура!», и полетели вверх шапки. Государь Александр Павлович снова приветствовал народ, силясь улыбаться, но иногда такое уныние, отчаяние и страх отражались на лице его, что мне стало жалко государя. Народ наш, если полюбит кого, то через край, а разлюбит, так берегись — отомстит за разочарование своё жестоко и беспощадно!

Был ещё восторг народный при приезде государя Александра Павловича в Москву в начале нашествия на нас Наполеона. Я в эти дни в город не ездил за недосугом, но наши измайловские в Москве были и мне о той встрече рассказывали.

Народу собрались тысячи, от самого Перхушково государя Александра Павловича встречали — он был, однако, столь лицом опрокинут, что не заметить того нельзя было. Тогда кто-то из толпы, пробившись к нему, закричал: «Не унывай! Все умрём за тебя!», — но от слов этих государь не обрадовался, но как бы ещё более затосковал.

На следующий день вышел он к народу в Кремле на Красное крыльцо — ну, тут такое «ура!» полетело, что все галки и вороны всполошились. А как началось шествие к Успенскому собору, государя чуть не раздавили: народ теснил его со всех сторон и кричал: «Ангел наш! Отец наш! Души за тебя положим!». Государь растрогался, даже заплакал, говорят, а потом сказал: «Все силы свои и империи истощу, но противостою армии неприятельской, составленной из порабощенных Наполеоном народов. Путь принуждён я буду оставить дворцы свои, скитаться по лесам, носить лапти и армяк и питаться одним картофелем, но и тогда не покорюсь высокомерному неприятелю!».

От этих слов уже не один он, но все, кто там был, зарыдали, — а купцы тут же подписались на полтора миллиона рублей для нужд армии. Государь всё повторял, что он этого дня никогда не забудет и обещания свои в точности выполнит; с тем и уехал в Петербург, — а через месяц Москва французам сдана была…

Пришлось и мне выезжать из Измайлова, покинуть родное гнездо на разорение. Что в Москве творилось, рассказать невозможно, — будто Судный день настал! Все суетились, хлопотали; одни зарывали в землю, или опускали в колодцы свои драгоценности; другие собирались выехать из Москвы, не зная ещё, где безопаснее укрыться от врагов, искали лошадей и ямщиков; иные в уповании на божью помощь молились, многие даже исповедовались и причащались святых тайн [28].

Были и такие, кто хотели дать бой французам, тем более что в Арсенале остались пушки, ружья и боевые припасы, всё это в большом количестве.

— Дадим бой Наполеону! — кричали эти отчаянные головы. — Закроемся в Кремле и не пустим туда врага!

И действительно с десяток или чуть более человек, как я слышал потом, встретили неприятеля выстрелами то ли из-за Троицких, то ли из-за Боровицких ворот, но были тут же снесены ответным огнём и погибли.

Однако были и такие, кто, напротив, радовались приходу французов.

— У них крепостных вовсе нету, — говорили они. — Все живут свободно, и каждому уважение, независимо от того, из каких людей он будет. Ихний Наполеон и нам волю даст — попомнят тогда наши баре, как они над нами измывались!

Таковых смутьянов никто не хватал, потому что полиция уже разбежалась, и слушали их со вниманием, то ли одобряя, то ли нет…

Я со всеми домочадцами своими выехал из Москвы в воскресенье вечером, накануне вступления французов. Отслужив молебен, со слезами расцеловался я на прощание с нашими измайловскими жителями. Они тоже плакали, говоря: «Прощай, наш отец и милостивец! Возвращайся к нам скорее, жив и здоров!» До сих пор ком в горле встаёт, как вспомню — вот уж поистине роковой час настал!..

Выпив и закусив на дорогу, отправились мы в путь: я с детьми малыми впереди на коляске, далее кибитка с родственниками, затем телега с бочонком пива, бутылками наливок и съестными припасами: окороками копчёной ветчины, лотками с солёной рыбой, хлебами и кадкой мёда. Недаром говорят: «Едешь на день, бери еды на три дня», — но кто же знал, что надобно было брать запасу на сорок дней?..

Дорога полна была пешими и конными; все спешили, но вели себя по-разному — одни шли с семействами грустные и плачущие, другие, пьяные, куролесили и пели песни. Последние останавливались у придорожных кабаков, которые брали приступом толпы народа, вырывая друг у друга штофы и полштофы водки; вино из разбитых бочек ручьями текло вокруг кабаков — мужики, припав к земле, глотали его из лужи вместе с грязью; иные, напившись, лежали без чувств в безобразном виде.