Иван Снегирёв - Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

Через несколько времени произошёл переворот, возведший Екатерину на престол, а нас — на первую ступень государства. Шванвич, видно, уже почитал себя погибшим, однако я зла на него не держал: когда Шванвича почему-то сочли защитником свергнутого Петра Фёдоровича и в крепость поместили, я пришёл его освободить. Увидев меня, он побледнел — решил, наверно, что на казнь его поведу, — но я ему сказал:

— Кто старое помянет, тому глаз вон! Давай-ка обнимемся и забудем былое; я тебя всегда за силу и смелость уважал, — будем приятелями!

Он даже прослезился:

— Ну, Орлов, отныне я твой раб! Прости меня за то, что я тебе и братьям твоим сделал, — а приятелем твоим быть для меня большая честь!

Портрет графа Алексея Григорьевича Орлова.

Художник К. Христинек

Вот так мы с ним подружились, а вскорости я ему ещё немалые услуги оказал. После освобождения Шванвича перевели в Ингерманландский карабинерный полк, который был отправлен на постоянные квартиры в Торжок, — там Шванвич какого-то купчишку так отлупил, что дело до суда дошло, а затем и до государыни. Снова я за него вступился, и всё обошлось, слава Богу!.. Однако тут другая беда пришла: сын Шванвича, Михаил, попал в плен к Пугачёву и имел глупость служить злодею со всеусердием. Потом, правда, сбежал и явился к законным властям с повинной, но был отдан под следствие вместе с другими пособниками Пугачёва и ожидал неминуемой смерти. Опять я перед государыней хлопотал, и она всемилостивейше заменила смертную казнь на вечную ссылку.

Шванвич сам благодарить меня приехал и такой обед устроил, что начали мы гулять в пятницу, а закончили во вторник. Вот уж была гулянка, так гулянка!

Я никогда никого не боялся, напротив, меня боялись. Государыня Екатерина Алексеевна так прямо и говорила, что Алексей Орлов — самый опасный в России человек и может даже её, императрицу всероссийскую, жизни лишить. Это она про смерть своего покойного супруга забыть не могла, хотя сама этой смерти пуще всех желала, но пришлось бы, и её я не пощадил бы — а чего щадить, если бы она дурно и зло правила?..

При недоброй памяти императоре Павле был у меня разговор о нём с моей давнишней приятельницей Натальей Загряжской, бывшей фрейлиной царского двора. Я тогда за границей жил, удивляясь, как в России такого урода, как Павел, терпят.

А что же прикажешь с ним делать? Не задушить же его, батюшка? — говорит мне Загряжская.

А почему же нет, матушка? — отвечаю.

Дерзать надо на самое наибольшее, а на меньшее нечего и размениваться. Мы с братьями это хорошо понимали, поэтому достигли тех высот, от которых дух захватывает, — ну, и случай помог, конечно: без удачи и грибов не соберёшь…

Однако обо всём по порядку. Перевороты не нами были начаты: от Екатерины Первой так повелось, я уже говорил. Императрица Елизавета Петровна, гвардией на престол возведённая, хотела с переворотами покончить и потому, едва корону надев, наследником своего племянника Петра Фёдоровича назначила — своих-то детей у неё не было, если не верить слухам о том, что дочь она родила от Алексея Разумовского. Об этой дочери никто в России не знал, а через много лет она вдруг в Европе из небытия возникла и права на престол российский предъявила. Матушка-императрица Екатерина Алексеевна сильно всполошилась и повелела мне, поскольку я тогда в Европе находился, сию самозванку любым способом в Россию доставить. Что же, приказ императрицы я выполнил, о чём далее также расскажу…

Петра Фёдоровича иначе как «уродом» у нас не называли — позже такого же звания удостоился сын его Павел, но тот ещё большим уродом был… Уже сама внешность Петра Фёдоровича несуразной была: тщедушный, нескладный, ноги кривые, живот торчит, а плечи узкие, рот широкий и глаза навыкате — лягушка лягушкой! Но внешность ещё что — во внешности своей он, в конце концов, не повинен был: какую рожу Бог дал, с такой и ходи! — хуже было с его привычками и поведением. Хотя по материнской линии был он русским, — матушка его Анна Петровна старшей сестрой Елизавете Петровне приходилась, — но русского в нём было мало. Вырос он в немецких землях, где матушка его в замужестве жила; умерла она рано, он её и не помнил, а немцы его по-своему воспитали. Он по-русски так и не выучился говорить толком и говорил на русском языке редко и весьма дурно; о России же отзывался так, что хуже некуда — однажды обмолвился: «Затащили меня в эту проклятую Россию, где я должен считать себя государственным арестантом, тогда как если бы оставили меня на воле, то теперь я сидел бы на престоле цивилизованного народа».

Прусские порядки во всём выше российских ставил, церковь православную хотел на лютеранский манер переделать, — а кумиром его был Фридрих Второй, которого он за наилучшего правителя в мире почитал. При императрице Елизавете мы побили Фридриха, но едва она умерла, как Пётр Фёдорович военные действия против Фридриха прекратил и все наши приобретения ему вернул. Посланник же прусский Вильгельм фон дер Гольц, в Петербург прибыв, стал заправлять всей политикой нашей, которую в интересах того же Фридриха проводил.

Все наши славные победы прахом пошли, зря наша армия кровь проливала: горько это было и обидно за Россию! Мало того, что император всё назад Фридриху отдал, он ещё задумал в союзе с ним против Дании выступить, дабы вернуть Гольштейну, который родиной своей считал, отнятый датчанами Шлезвиг. Где тот Гольштейн, где тот Шлезвиг, какое нам до них дело? — однако по приказу императора гвардия должна была из Петербурга выступить и направиться в датский поход. А для командования нами в Россию вызваны были императором его голштинские родственники: принцы Георг Людвиг Гольштейн-Готторпский и Пётр Август Фридрих Гольштейн-Бекский; обоих произвели в генерал-фельдмаршалы, а Пётр Август Фридрих был ещё назначен петербургским генерал-губернатором.

Приказ о подготовке датского похода последней каплей стал: и раньше императора Петра Фёдоровича у нас не любили, а теперь при одном имени его скрежет зубовный раздавался. Языки развязались, не чувствуя страха полицейского; на улицах громко выражали недовольство, безо всякого опасения порицая государя. Между тем, известно было, что сама государыня-императрица Елизавета Петровна в последний год жизни настолько в племяннике разочаровалась, что хотела отрешить его от наследования престола, поручив управление Россией своей невестке Екатерине, как более способной к царской власти. В гвардии таковое мнение все разделяли и за Екатерину Алексеевну выступить были готовы; брат же Григорий особые резоны к сему предприятию имел, поскольку с Екатериной в близкой связи состоял.