Уилбур Смит - Полет сокола [litres]

За миг до удара Камачо понял, что сейчас произойдет, и его точеное смуглое лицо побелело от ужаса. Он отчаянно пытался убрать то, что достал, но рука онемела от страха.

Зонд попал в цель, и португалец завизжал, как девчонка, завертевшись на месте, словно одну ногу пригвоздило к полу. Он прижал к паху обе руки, и Робин с холодным профессиональным интересом заметила, что смотреть там уже особо не на что.

Увидев, что зонд снова готов к бою, Камачо позорно капитулировал. Подвывая от боли, он поспешно подхватил штаны и бросился к выходу, врезавшись головой в опорный столб палатки. Удар задержал его всего лишь на секунду – португальца и след простыл. Робин тряслась, чувствуя при этом странное ликование. Неожиданное приключение оказалось весьма поучительным, хотя записывать его в дневник пришлось в шифрованном виде.

После того вечера португалец обходил доктора стороной, и Робин с облегчением избавилась от жаркого мужского взгляда, ласкавшего ее на каждом шагу. Сначала она думала рассказать о случившемся брату, но затруднялась подобрать слова и не хотела смущать его. Кроме того, неизвестно, как поведет себя Зуга, за холодной сдержанностью которого, похоже, скрывались тайные страсти и темные чувства. В конце концов, они родные брат и сестра, и если ее это так взбесило, почему он должен отреагировать иначе?

С другой стороны, Робин подозревала, что португалец, как загнанный в угол дикий зверь, представлял смертельную угрозу даже для опытного солдата и храбреца. Разоблачение способно привести к ужасным последствиям, к серьезным ранениям, если не к смерти брата, а Камачо и так больше не доставит хлопот, она справилась с ним сама. Таким образом, Робин выкинула инцидент из головы и целиком отдалась радостям путешествия вверх по реке, до конца которого оставалось всего несколько дней.

Река стала уже, течение быстрее, и продвижение каравана барж замедлилось еще больше. Окружающие виды все время менялись. Сидя рядом с сестрой под навесом, Зуга писал или делал зарисовки, а она показывала ему на незнакомых птиц, зверей и деревья и слушала объяснения, интересные и подробные, хотя сведения обо всем он, разумеется, черпал только из книг.

Холмы проплывали рядами петушиных гребней, сквозь которые колдовским сиянием пробивался рассвет. Солнце поднималось выше, и краски постепенно тускнели, переходя в эфирную голубоватую белизну яичной скорлупы и растворяясь в жаркой полуденной дымке, а к концу дня загорались новыми оттенками – бледно-розовыми, пепельно-сиреневыми, нежно-абрикосовыми.

Лес, ограниченный холмами, узкой полосой обрамлял берега. Стройные колонны деревьев рядами уходили ввысь, сплетаясь раскидистыми кронами, в которых резвились стаи зеленых мартышек. Стволы пестрели многоцветными лишайниками – сернисто-желтыми, ярко-оранжевыми и сине-зелеными, как летнее море. Спутанные лианы – в детстве Робин называла их «обезьяньими веревками» – ниспадали каскадами с верхних ветвей, касаясь поверхности воды или исчезая в густом темно-зеленом подлеске.

По ту сторону леса на холмах тут и там мелькали деревья, росшие на другой, более сухой почве, и Робин ощутила болезненный укол ностальгии, заметив вдали уродливый баобаб с жалким пучком голых веток на толстом раздутом стволе. По африканской легенде, которую так часто рассказывала мать, Нкулу-Кулу, великий прародитель, посадил баобаб вверх тормашками, корнями в воздух.

Почти на каждом баобабе среди голых ветвей виднелось гнездо крупной хищной птицы – ворох сухих прутьев и веточек, похожий на стожок сена, висящий в воздухе. Хозяева чаще всего сторожили гнездо, застыв неподвижно на толстом суку, или парили широкими кругами, время от времени лениво взмахивая широкими крыльями и ловя воздушные течения кончиками маховых перьев, как пианист, пробующий клавиши инструмента.

Вдоль этого участка реки животных попадалось очень мало – лишь изредка спешила укрыться в зарослях пугливая антилопа, позволяя мельком разглядеть длинные, закрученные штопором рога или белый хвостик, похожий на пуховку для пудры. В здешних местах уже лет двести непрерывно велась охота, если не самими португальцами, то их вооруженными слугами. Зуга поинтересовался у Камачо, водятся ли здесь слоны, на что тот сверкнул улыбкой и гордо объявил: «Если я их находить, то убивать!» На этом оживленном водном пути подобное отношение к животным разделял едва ли не каждый путешественник, что и объясняло пугливость и скудность дичи.

Камачо развлекался стрельбой по орлам-рыболовам, которые восседали, словно на насесте, на ветвях, нависавших над водой. Птицы имели такие же белоснежные голову, грудь и плечи, как всем известный американский белоголовый орлан, и красивую красновато-коричневую и иссиня-черную окраску тела. Самодовольный хохот Камачо то и дело возвещал об удачном выстреле, и очередная жертва, неловко подвернув непропорционально широкие крылья, шлепалась замертво в зеленую воду, мгновенно теряя свое царственное достоинство под ударом свинцовой пули.

Лишь через несколько дней племянник губернатора избавился от нелепой походки, которой наградила его Робин, а смех его вновь обрел привычную звонкость. Однако раненая гордость и задетое мужское достоинство заживали гораздо медленнее. Вожделение португальца сменила жгучая ненависть, и чем дольше он переживал, тем сильнее она разъедала его душу и заставляла мечтать о мести. Однако личные соображения приходилось отодвинуть в сторону – молодому Перейре предстояла важная миссия. Губернатор Келимане оказал племяннику высокое доверие, и о прощении в случае провала говорить не приходилось. На кону стояли большие деньги, не говоря уже о чести семьи. Семейное же состояние резко пошло на убыль с тех пор, как Португалию вынудили соблюдать Брюссельский договор, и то немногое, что осталось, следовало сохранить любой ценой. Неписаный девиз рода Перейра гласил: «Золото превыше чести, а честь – лишь до тех пор, пока она не мешает прибылям».

Дядя-губернатор со свойственной ему проницательностью сразу заподозрил, что его интересы поставлены под угрозу в этой английской экспедиции, возглавляемой отпрыском известного возмутителя спокойствия. Невероятный ущерб, нанесенный Фуллером Баллантайном, мог в результате лишь усугубиться, а истинные цели экспедиции были известны только самим путешественникам.

Заверения майора Баллантайна, что вояж организован ради поисков пропавшего отца, разумеется, не заслуживали никакого доверия. Слишком простое и прямолинейное объяснение, не характерное для англичан. Одно снаряжение обошлось в несколько тысяч фунтов – сумма огромная, никак не соразмерная с доходами молодого армейского офицера и состоянием семьи миссионера, чьи тщетные попытки пройти по Замбези закончились бесчестьем и насмешками. Больной старик наверняка давным-давно сгинул в неизведанных дебрях Африки.