Бен Уилсон - Метрополис. Город как величайшее достижение цивилизации

Сегодня почти 18 миллионов человек из-за рубежа совершают паломничество в Париж, каждый год принося в его экономику 17 миллиардов долларов и обеспечивая занятость для 18 % населения. Только Бангкок (21 миллион) и Лондон (20 миллионов) могут похвастаться бо́льшим количеством иностранных визитеров. В любой отдельный момент на бульварах прогуливаются примерно 50 тысяч туристов, и все они – часть движения, имеющего давнюю историю. Даже до появления массового туризма в 1860-х Париж посещали около ста тысяч гостей из-за границы. В оперетте Жака Оффенбаха «Парижская жизнь» хор, состоящий из туристов, поет: «Мы собираемся вторгнуться в независимый город, захватить это прибежище удовольствия».

Американка Эмма Уиллард приехала в Париж на дилижансе ноябрьским вечером 1830-го, и накануне она не могла спать из-за возбуждения. Когда ей сказали, что они прибыли, Эмма «напрасно озиралась… в поисках впечатляющих объектов, которые я себе представляла». Первый парижский опыт для нее оказался связан с сотрудником таможни, долго искавшим ее чемодан. «Вокруг были грязь и беспорядок, мы устали, и некуда было даже сесть, а чужие глаза таращились на нас». Закопченные улицы выглядели «чем угодно, но вовсе не элегантным Парижем из моего воображения» [300] Emma Willard, Journals and Letters from France and Great Britain (NY, 1833), p. 30. .

В XIX веке великий собор Парижской Богоматери делил остров Иль-де-ла-Сите с примерно 15 тысячами бедных рабочих, живших в гнусной нищете старых домов. Почти везде в метрополисе люди жили очень и очень скученно, используя всякое пригодное пространство. Улицы и переулки Парижа, темные и вонючие, напоминали «извилистые каналы, прогрызенные насекомыми в кусочке фрукта». Переполненный, с плохими санитарными условиями, город подвергался серьезным ударам холеры; в 1832-м 20 тысяч жителей из 831-й погибли от этой болезни. Париж начала XIX века представлял собой «примитивный город во всей своей первородной грязи… Средневековье в состоянии агонии» [301] David P. Jordan, Transforming Paris: the life and labors of Baron Haussmann (NY, 1995), pp. 92–3; Victoria E. Thompson, ‘Telling “Spatial Stories”: urban space and bourgeois identity in nineteenth-century Paris’, Journal of Modern History , 75:3 (September 2003), 540. .

И только гуляя по Рю де Тиволи, саду Тюильри, Итальянскому бульвару и площади Революции, туристы обнаруживали, что посреди уродливого, перенаселенного, ветхого средневекового города существует «новый, ультрацивилизованный мир» урбанистической жизни, который нельзя увидеть более нигде на планете. Само собой, существовала крупнейшая коллекция искусства в Лувре, ее дополняли галереи Люксембургского дворца, Версаля и Сен-Клу. Мода, магазины и кулинария не знали равных. Бальзак писал, что «великая поэма витрин протягивает свои разноцветные строфы от церкви Марии Магдалены до Сен-Дени».

Истинная слава Парижа крылась не в его физическом облике, но в том, как его использовали жители; театральность улиц – «городской ландшафт, выстроенный из чистейшей жизни» – делала его самым соблазнительным городом на планете, настоящим святым Граалем для туристов. Анонимный житель Парижа родом из Англии писал, что даже прогулки по городу взбадривали: «Это отражение жизни и движения, что окружает нас… общей интенсивности жизни… Парижу нет равных» [302] Anon., Ten Years of Imperialism in France: impressions of a Flâneur (London, 1862), p. 30. .

Антидот к «парижскому синдрому» состоял в том, чтобы погрузиться во всеобщее представление, стать ценителем городской драмы. Как заметил побывавший в городе американец, бульвар «определенно лучшее место в мире, чтобы развлечься… Вам нужно всего лишь нацепить шляпу и пройтись по улице, чтобы найти развлечение». Париж, отмечал он, «постоянно в движении… никогда не отдыхает»; это «чудовищное чудо, ошеломляющая окрошка движений, машин и идей, город тысяч всяческих романтических историй… беспокойная королева городов» [303] Harvey Levenstein, Seductive Journey: American tourists in France from Jefferson to the Jazz Age (Chicago, 1998), p. 57; David Harvey, Paris: capital of modernity (NY, 2006), pp. 32–3. .

Парижане отдыхали на публике, в кафе, садах и парках, на танцах, концертах на открытом воздухе, в театрах и магазинах. Напряженное уличное движение, около 300 торговых пассажей. Как очень четко подметил в романах Бальзак, Париж был городом постоянного, нестройного движения. Первая половина XIX века видела расцвет литературы, написанной исследователями города, которые схватывали виды, звуки, контрасты и разнообразие Парижа. Их тексты напоминают путеводители, написанные не для туристов, а для жителей города, открывающие тайны сокрытого города, чтобы их можно было понять или испугаться. Париж сам по себе стал персонажем книги, сложным живым организмом, который необходимо проанализировать и объяснить.

Парижане придумали специальные обозначения для наблюдателей за городской жизнью. Имелся термин badaud , «зевака», который бродит среди толпы, получая удовольствие от разворачивающегося вокруг театра повседневной жизни. «В Париже все становится событием, – писал драматург де Жуи, – процессия бревен, влекомых течением реки, две столкнувшиеся повозки, необычная карета, собачья свара; если что-то из вышеперечисленного заметят хотя бы два человека, то скоро их будет тысяча, и толпа будет расти, пока иное обстоятельство, столь же примечательное, не отвлечет ее». Писатель Альфред Дельво в своих Les Plaisirs dr Paris заметил, что для парижанина жить дома, думать дома, есть или пить дома, страдать дома или умереть дома столь же немыслимо, как и скучно: «Нам требуется публичность, дневной свет, улица, кабаре, кафе, ресторан» [304] Gregory Shaya, ‘The Flâneur, the Badaud, and the Making of a Mass Public in France, circa 1860–1910’, American Historical Review, 109:1 (February 2004), 50; T. J. Clark, The Painting of Modern Life: Paris in the art of Manet and his followers (London, 1990), p. 33. .

В то время как лондонцы шагают с «общим мрачным выражением», как заметила Энн Джемесон (другая американская туристка 1830-х), парижане прохаживаются и глядят «словно у них нет другой заботы в жизни, кроме как смотреть вокруг». Но если слово badaud заключает в себе отношение парижской толпы к собственной улице, которая воспринимается как салон или театр, то другой термин в значительной степени определял тогдашний урбанизм столицы Франции: фланёр [305] Anna Jameson, Diary of an Ennuyée (Boston, MA, 1833), p. 6; Shaya, passim. .

«Фланер по отношению к зеваке то же самое, что гурман по отношению к обжоре», – писал Огюст де Лакруа в 1842-м. Слово «фланер» не имеет точного аналога в английском [306] И в русском тоже, поэтому оно заимствовано из французского и в английский, и в русский. . В то время как badaud алчно пожирает город, фланер – разборчивый знаток, тайный, отстраненный наблюдатель, который исследует город из центра урбанистической толпы, но не является ее частью. Бальзак описывал фланерство как «гастрономию глаза». А Шарль Бодлер описывает этого персонажа таким образом: «Для идеального фланера, для страстного наблюдателя, невероятная радость в том, чтобы разбить шатер в сердце множества, меж приливов и отливов движения, посреди беглого и бесконечного» [307] Christopher E. Fort, The Dreyfus Affair and the Crisis of French Manhood (Baltimore, 2004), p. 107; Honoré de Balzac, The Physiology of Marriage, Part 1, Meditation 3; Charles Baudelaire, The Painter of Modern Life and Other Essays, trans. Jonathan Mayne (NY, 1986), p. 9. .