Виталий Волков - Выстрел в Вене

Да, Руммениге решил покинуть дом Бертельсмана, не убив в нем никого. Но, приняв такое решение, он стал неспокоен больше прежнего. Его крупные, бурые пальцы, эти ровные морковки — безымянный стоял вровень среднему — то гладили нож, то барабанили по крепкой мышце бедра. Курту не нравился он сам в столь неспокойном состоянии, и он был рад, когда, наконец, дорожная пыль поглотила их с Бомом спины. Итак, однажды они ушли…

Когда уходили — а уходили в полдень, чтобы покинуть город до комендантского часа — сыновья Яши чуткими большими ушами прильнули к двери, что ведёт в гостиную. Руммениге, и без того на взводе, стало особенно не по себе в ту секунду, когда он повернулся спиной к человеку с паутиной изнутри зрачков. Нет, баварец не подумал снова о часах и мирах, зато он помнил про пистолет, который еврей носит в кармане, куда опускает руку, стоит Руммениге оказаться возле него. Многомесячная усталость, копившаяся в окопе, даёт привычку к смерти. Но словить пулю в спину от тылового еврея, когда фронт отошёл от тебя — досадней доли не придумать. Он в тоске и в злобе ожидал выстрела. Однако выстрела не последовало, как и пообещал Бом. Долгая тишина вместо проводов. Звон кузнечиков, что обжили пустодворье. Курт не выдержал и оглянулся. Его проворному взгляду предстала странная картина: хозяин дома глядел поверх его головы, его губы шевелились, он шепотом то ли пел, то ли читал стихи, тело в такт раскачивалось вперёд-назад. Руммениге почудилось, что над головой у еврея воздух сгустился и стал фиолетовым.

— Это что, он молится? — так же шепотом, уже больше не оборачиваясь, и когда уже отошли подальше от дома, спросил у Эриха Курт.

— Не знаю. Герр Нагдеман обещал помолиться за нас, — ответил Бом.

— Да? Чтобы нас поскорее Гиена огненная поглотила? Или только меня, а тебя бы помиловал Judengott [8] нем.: еврейский бог ?

Бом промолчал. Он про себя решил, как поступать ему. На это его натолкнули слова молодого еврея Яши Нагдемана, с которым ему довелось поговорить с толком, находясь в его доме.

— Как Вы выжили? Вы должны меня бояться и ненавидеть, Вы должны ненавидеть меня хуже черта.

Так он сказал Яше Нагдеману, когда услышал от Мойши про год, проведённый в комнате.

— Если шторы растворены, и в окна льётся свет, его перестаёшь замечать, и пользуешься им не как благом, а как данностью. А когда вокруг тьма, как в глубине шерстяного носка, но моль проест крохотную дырку в занавеске, и сквозь неё проникает тонкий, зримый и ширящийся луч — он и есть жизнь, которая есть Он. Я нашёл слова молитвы за эту жизнь, за свет. И за моль!

Перемолов крепкими жерновами мозга слова Яши Нагдемана, Эрих Бом твёрдо решил, что ему дальше делать. Они с Руммениге доберутся до линии фронта, но там их пути разойдутся. Он пойдёт снова на фронт, в пехоту, и там станет убеждать камарадов повернуть стволы против бонз и закончить этот кошмар. А Курт пускай катится под гору, если он такой упёртый.

Ничего этого он не стал говорить баварцу, которого он отнёс к тому типу людей, особенно расплодившихся перед нынешней войной, которым ничего нельзя втолковать такого, в чем они не способны убедить себя сами. Эрих знает одно: корову не превратить в лошадь, как ее не переубеждай, что ржать благороднее, чем мычать… И вот они пошли, один высокий, второй крепыш, с тележкой, взятой у Нагдемана, чтобы сойти за погорельцев, за скитальцев, а не за солдат Вермахта. Руммениге ворчал, что мало ему Judenpapier [9] нем.: еврейского документа , так ещё и Judenkarre [10] нем.: еврейскую тарантайку толкай! Но Бом придумал сделать в оси тайник, в который он спрятал солдатские жетоны — чтобы предъявить, когда до своих доберутся. Но до своих они не дошли. Судьба сыграла с ними свою партию, как и опасался Руммениге, которому трудно отказать в жизненной опытности. Их подвела тележка Яши Нагдемана. Не отойдя пяти километров от дома злополучного Бертельсмана, они были задержаны советским патрулем комендантской роты — солдат казах, слабо говорящий по-русски, но зато имевший острый и пытливый глаз и в избытке упрямства, вспомнил, что именно такую тележку видел в руках другого человека. Ему немалого труда стоило объяснить старшему, что задержанные им люди — воры, и украли тележку у человека, который заходил к самому коменданту. Объяснения и жесты Курта, который вдруг оказался ловким притворщиком и изобразил еврея, которого необходимо отпустить, казах уравнивал одним ответом: «Разберися». Его лицо оставалось неизменным, как глиняная тарелка, высохшая на палящем солнце. Не прошло и часа, как об инциденте было доложено капитану Новикову.

Инга Барток — а именно так зовут девушку, — за завтраком оказавшись в компании Константина Новикова, да ещё столь внезапно, уже не могла сосредоточиться на той работе, которая потребовала от неё раннего вставания и медитации, чтобы стать и настырной и тактичной, и исключительно проницательной к удаче, от малейшего угла наклона личика которой зависит порой успех таких интервью, как с мэтром Нагдеманом. А вместо этого ее волнует и раздражает то, что для встречи с Константином она, знай, кого встретит, прыснула бы за мочку уха другие, более тонкие духи, а не дежурные, ничего не говорящие — и ей теперь совсем не нравилось, как она пахнет. И никак и слишком резко. Чихнуть хочется! Нет, с утра не любить саму себя — это плохой знак. Раздражение делает в ее глазах из Новикова интервента, и она охотно пересела бы за другой стол, что уже было невозможно, не поставив себя ещё в более неловкое положение, — и она то и дело, невзначай, трогала пальчиками мочку уха, как будто это могло приглушить или изменить запах духов, исходящий от этого источника.

«Ужасно, что женщина ничего не может поделать с собой, даже если она достаточно умна, чтобы отдавать себе отчёт в том, сколь может быть безразличен запах ее шеи для мужчины, встреченного поутру за завтраком», — укорила себя девушка, чья попытка уговорить себя, будто интервенту нет дела до ее духов, зато есть дело до ее дела, только усилила раздражение — интервент снова оказался ей не вполне безразличен.

Она ограничилась глотком кофе и ложкой джема на тосте. Напиток отдаленно напомнил о запахе настоящего кофе, а тост хрустнул столь оглушительно, что она испугалась, не рушится ли мир на ее зубах. «Журналист, как и артист, не должен испытывать стеснения от подвохов физиологии. Ты можешь пукнуть хоть при президенте Северной Кореи!» — вспомнила девушка присказку их главреда. И послала его в мыслях подальше. Ему бы такой хруст изо рта на всю Вену! Хотела бы она на президента сейчас взглянуть… Она резко поднялась, так что турок в феске едва не рухнул с цапельной ножки, и поспешила обратно в номер.