Виталий Волков - Выстрел в Вене

Новиков запнулся, недовольный собой, неумением ясно объяснить человеку, чего он от того хочет. В самом деле, что должна понять девушка о выборе, и при чем тут Бухенвальд! О чем ей скорбить?! У нее на уме — интервью с великим.

Но, к его удивлению, Инга быстро и твёрдо ответила ему.

— На кладбище. В Бухенвальд пусть немец ходит.

Константин выдохнул, как с рюмки водки. Это опять подтверждение. За которое ему, впрочем, придётся заплатить.

— Я ответила. Теперь ответьте Вы, что за важность? Это имеет отношение к Нагдеману? Вы что-то о нем знаете? Вы все-таки не случайный попутчик?

Если бы не последние слова, Новиков, наверное, решился бы дать хотя бы частичное объяснение девушке, которую он уже уважал и в чем-то для него важном уже счёл своей, своим человеком. Но тут он ухватился за возможность не лгать ей, но не сказать и правды, — и заверил со всей отчаянной искренностью, на которую способен — он попутчик случайный. И вопрос касается не Нагдемана, а именно ее, Инги. Тест на совместимость.

— Странно, было — спрашивали меня, что бы я выбрала, Чехова или Бунина — тоже на совместимость, или какое кино — «Белое солнце пустыни» или «Касабланка». Но Вы с вашим Бухенвальдом… С кем Вы собрались меня совместить?

— С собой! — ляпнул Новиков, что в такой ясной форме стало неожиданностью для него самого.

— Зачем?

Он задумался.

— Вам это зачем? — повторила она, помогла ему. — Это какая-то Ваша забава? Если так, то не сегодня, не сейчас. Или я опять Вас не поняла?

— В том-то и дело, Инга, что за короткое время общения Вы произвели впечатление человека, который меня понимает. Правильно. Но Вы правы, нам сейчас не до этого. Давайте вернёмся к нашему журфиксу после интервью, если Вы им и мной останетесь удовлетворены.

Девушка невольно улыбнулась…

— В смысле довольны, — поправился Константин, как будто допущенная им двусмысленность соскочила с языка невольно, — так что я с этой секунды серьёзен и сосредоточен исключительно на Эрике Нагдемане. Только на нем и больше ни на ком.

Журналистка дала знак, означающий, что согласна и даёт приказ выступить в поход. И по пути они с ассистентом по большей части молчали — она изображала напряженную работу журналистской мысли, он — на самом деле собрался на дело. Своё дело. Ему теперь потребовалось отогнать подальше на время акта нехорошую, гнусную мысль о том, что он вовлекает девушку, которая, похоже, действительно из его караса, или, как формулировал дядя Эдик, из одного ковчега, в предприятие, которое несомненно может изменить ее карьеру, и вовсе не в лучшую сторону… Совесть — не орган правосудия, а тревожная спутница любви?

Покидая улицу Шиканедера, Новиков сорвал лист с низенького и коренастого, как пони, канадского клена, растопырившего ветки вширь. На дворе стояла венская осень, сменившая злое лето, оставившее после себя жухлую траву и рано пожелтевшие листы, которые, однако, упорно отказываются лишаться жизненных сил, бодрятся и долго держатся за ветки присосками черенков. Чужой лист. На ощупь — чужой, он плотнее, упрямей родного, что ли? В Европе крепнет партия защитников природы. Они тоже плотные, упрямые, уверенные в себе. Чудаки, разве могут они защитить пустоту новгородскую? Пустоту, которая объемлет человека и наполняет природу, склонную рожать и принимать смерть, снами? В одной книге, которую читал Костя Новиков, так сказано в главе о Мефодии про ловцов снов, что такой ловец только голодным с легкостью пройдет через промежуток между сном и явью… Эту книгу как-то сын предложил прочесть отцу, когда тот в очередной раз напомнил о матросе, что видит из трюма звезду. Вряд ли Кирилл Петрович последовал Костиному совету.

Новиков-младший щелчком отбросил в сторону, на проезжую часть улицы Шиканедера, кленовый лист. Отбросил лист и раскрыл ладонь. Во сне или наяву из пустоты возник силуэт. Пунктирный хребет умершего новгородского листика, оставившего память о чистоте. Вперед!

В поселке Брюгген жила корова. Дети прозвали ее Геббельсом. Они так и кричали ей: «Геббельс, Геббельс!» У нее был длинный, зеленый язык. Может быть, это от травы. А еще она была добрая, корова Геббельс. Всех лизала зеленым языком. Сосед Густав попросил ее, и она покрасила ему языком забор. Он намеревался выкрасить и дом, но тут случились выборы. Перед выборами из города приехали следователи. Их вызвали, потому что школьный учитель послал куда-то письмо. В письме он сообщил, что в поселке есть Геббельс. В городе очень напугались перед выборами, ведь в восточных землях в силу входят неофашисты. Там они пройдут в парламент. Вот город и послал следователей. Жарко, но один из них носил черный кожаный плащ, на втором красовалась кепка из кожи. Дети говорили, что это кожа крокодила. Следователи долго ходили по поселку, но никто им не хотел говорить, где Геббельс. А учитель не знал. Откуда ему знать, где корова Геббельс! Он ведь учитель по физике. Следователь звонил в большой город, пожаловался на жителей, что не выдают Геббельса. Из большого города приехали полицейские. Их было много, все в кожаных черных плащах. Они искали, искали и нашли Геббельса. И убили ее. Расстреляли. Да, а еще я забыл: Геббельс разговаривала и смеялась. Ее прятал у себя дома Густав.

В Гатвике, где Бому была предписана вторая пересадка, рейс задержали. Гатвик — мерзкий аэропорт. Это черная дыра, в которой всегда задерживаются вылеты. В павильоне полно утомленных туристов, рыщущих, где бы присесть. После долгого ожидания на ногах и сидения на корточках, напомнившего Бому о лагерном времени, старый немец, наконец, оседлал место, освобожденное счастливчиком, чей рейс начал оформление. Эрих не дремал, как могло показаться, а наблюдал за людьми, собранными в муравейнике порта. Мир — тоже муравейник, чьи обитатели могли бы петлять меж иголочек да веточек по многочисленным ходам тысячами различных способов. Но нет. Люди — муравьи выбирают свои коридоры и этажи, свои горизонтали и вертикали. Хаос возможностей — только кажущийся, как и хаос рухнувшей Вавилонской башней. Судьба, судьба муравья. Программа, записанная в генах и в фигурах зодиака? Или это античная муравьиная богиня, что витает над их усиками и то одному, то другому герою позволяет заменить одну перфокарту следующей?

Вот русская история. Генерал-аншеф Суворов. Этот человек умер в 1800 году, в опале и в отдалении от славных полков, бивших генералов Наполеона. Прожил 70 лет. А проживи он 75? Призови его в 1805, в грозную пору, молодой царь Александр на поле Аустерлица? Разгроми он Бонапарта там, на ландшафте Австрии, и маленький корсиканец не двинулся бы на Россию, не потерпел бы там сокрушительного фиаско, а русские офицеры, небожители, не въехали бы на бравых конях в столицу свободных нравов — Париж, не вдохнули бы тамошних молекул и не вышли бы в декабре 1825-го на Сенатскую площадь — не случилось бы русского путча, не напугали бы тогдашние вольнодумцы в эполетах следующего царя до смерти на всю жизнь, так провёл бы тот реформы постепенно и опередил бы сына на сорок лет, до того как успело народиться бородатое разночинское племя — и так далее, и так далее. Не случилось бы Ленина, большой революции, измены союзническим обязательствам в первой войне против Германии… Кто знает, случился бы тогда фюрер, вторая война, и он, Эрих Бом, антифашист и агент советской разведки? Был бы другой Бом, инженер или профессор механики. Так могло бы быть, если бы…