Виталий Волков - Выстрел в Вене

— Вы извещаете меня о расторжении контракта? Готовы слиться в любовном акте со свободным миром, и моя работа больше не нужна? Если так, то вернём друг другу верительные грамоты. Я найду, как использовать пенсию.

— Оказывается, наши враги — мы сами. Мы снова зачитываемся Салтыковым-Щедриным. И кто зачитывается? Его собственные персонажи. У них развились вкус, нюх и аппетит. Вот если бы Вы могли поработать так, чтобы их всех принял свободный мир! Он бы поперхнулся и сдох, оставив нас самих на себя…

— Вы хотите сказать, что это такая хитрость — открыть границы и отказаться от агентуры? А сами Вы как, среди тех, кто останется?

— Ну, зачем Вы так?

— Я много старше Вас, и не я затеял «рюмку чаю». Что Вы хотели? Меня проверить? Прокатать? Или предложить мне помогать в переправе Ваших коллег с чистыми руками в спокойные края?

— Несмотря на возраст, у Вас богатое воображение…

— Воображение бывает развитым, это опыт богат. И опыт мне подсказывает, что в моем возрасте и положении главное богатство — это смысл. С годами все труднее сохранить такой капитал, но я рассчитывают сохранить его в моем личном банке.

Собеседник, мужчина с усталыми глазами и тяжелыми, набухшими, красными то ли пьянства, то ли от недосыпа веками, потрепал себя ладошкой по коротко стриженому затылку. Он действительно не вполне понимал, зачем остаётся в строю старый немец, если денег нет. Нет в казне денег на разведку! Непонимание рождает подозрение… Вот тогда Бом объяснил ему, что пока есть деньги и желание проводить парад победы на Красной площади, он готов быть в строю. Идею антифашизма никто не отменял.

Это было пятнадцать лет назад. Человека с красными веками он убедил. «Что ж, немец есть немец. Что на производстве, что в разведке. Можно только уважать», вероятно, сказал себе тот. Уважать, но не завидовать…

Платить по счетам — это одно. Жить во имя идеала — другое. А есть третье — как Бом усвоил на уроке у Яши Нагдемана. Третье, безусловное и неоспоримое — это любовь. Она проще идеала, но она — ртуть.

Раввин не умел отвечать на вопросы, видя себя не вполне зрелым для роли учителя жизни — он смеялся над Бомом, называя это немецкой слабостью — и он считал, что человеку даны много видов соотнесения с миром, которые кажутся отношениями любви, а по сути они подчинены двум началам — самоутверждению и самоуничтожению.

Яша сообщил другу — Бому, что им обнаружена другая любовь. Это полная память. К полной памяти ума и сердца нормальному жильцу божьего дома затруднён доступ. Возможно, потому, что она у всего дома отчасти общая.

Эрих Бом, бросив взгляд на человеков, сидящих и ходящих вокруг него, по большей части японцев, китайцев и корейцев, не в первый раз готов был признать, что он и в сто крат не овладел той памятью, которую нашёл в себе Яша.

Но если у него и есть комнатка в этом доме — то она расположена над квартирой Нагдеманов. Над жилищем, которое помнит любовь его друга.

У Эрика возникло напряжение в отношениях с женой. Оно вызвано мелочью, эпизодом, но определено экзистенциальной причиной. Он знал, что Нора относится к журналистам, как теща из анекдота к невестке. Она убеждена, что от журналистов, а не от искусствоведов и критиков зависит «Ruf» — репутация художника. Женщина с красивыми коралловыми губами и большими, внимательными и всегда немного испуганными глазами, с обручем в виде серебряной короны в густых пышных каштановых с рыжей нотой, хорошо прокрашенных волосах, назначила себя ответственной за репутацию мужа, как великий футбольный менеджер Ули Хеннес видит себя ответственным за репутацию его детища, родного клуба «Баварии». Женщина прежде других распознала в муже гения, но если бы не она — гений ее мужа, как отличительный признак личности, мог бы затеряться среди множества других талантливых людей, наполняющих межгалактическое пространство музыкой. По крайней мере, саму себя Нора Нагдеман в этом убедила. Однажды она шепнула на ухо журналисту, бывшему от неё без ума, два слова об отличительном признаке Эрика Нагдемана, и вот результат — гений мужа признан его современниками. Ещё шаг — и имя его останется в истории навсегда. Тем больше у жены Нагдемана оснований теперь опасаться журналистов. То, что можно разрушить, можно построить — был уверен ее тесть. Она запомнила, как женщина практичная. Но наизнанку. То, что построено, можно быстро разрушить.

Поэтому, отлично осознавая необходимость и неотвратимость журналистов в их с мужем жизнедеятельности, она каждый раз, узнавая о пресс-конференции или интервью, им предстоящем, боролась с собой. Ей становилось физически не по себе, как в детстве, перед дверью зубного кабинета. В течение лет она научилась брать в узду страх, но с недавних пор он, этот ее страх, снова берет над нею верх. А что как газетчик выявит изъян в исполнении мужа? Высота опасна, идеальность — хрупка, как китайский фарфор. Достойная женщина Нора Нагдеман не слышит и не допускает изъяна в гении. Но чем труднее объясним страх, страх ошибки, тем он больше походит на боль от больного зуба, от близкого к языку нерва… Ругая сама себя за слабость, Нора трепет мужу нервы перед каждой встречей с прессой. А он, не умея понять, чего она хочет от него и от репортеров, от бедолаг, от несчастных людей, чья доля — вместо музыкальных инструментов, скрипок, чарующе пахнущих лакированным вишневым деревом, вместо виолончелей, или, на худой конец, если желаете, серебряных флейт и золотых труб, таскать за собой унылые чёрные микрофоны и камеры, — он заподозрил ее в ревности к успеху. В глазах жены более нелепого разворота невозможно себе представить, ее оскорбляет непонимание Эрика, объяснить которое можно только одним — гении ведь должны быть наивны в обиходе.

Они спорят каждый раз, и она каждый раз одолевала его. Но вот, оказавшись в Вене участником ее очередного каприза, он, силясь вникнуть, чего она хочет — отказаться от интервью с русской журналисткой или согласиться, задался вопросом: «А если случится такое? Если тебя озадачит выбором эта ещё красивая, широкобёдрая благородная женщина, эта особа, жена, мать твоих детей, эта женщина твоей жизни — если она поставит тебя перед выбором между семьей и музыкой, то чем ты ответишь? А, Эрик Нагдеман»? Но почему прежде не приходил в голову такой вопрос гению? А потому, что как настоящий еврей, Эрик знает, что в явленной жизни не может быть все хорошо, так хорошо, как у него. И он уже ищет свои слабые места. Здоровье? Возможно, хотя он здоровее многих и следит за собой. Что дочка свяжется с рок-музыкантом и наркошей? С божьей помощью, обойдётся. Жена и тут на страже. Нет, его Ахиллесова пята — это дар музыканта. Исчерпание дара — вот возможная и даже ожидаемая плата за прежнюю хорошую жизнь. Жена уверяет его, что их добрая и благополучная жизнь — это плата за ужас, перенесённый им и его отцом, и ему нечего стесняться благополучия… При всём уме — глупенькая. Нет, не так — это она уговаривает себя, а сама боится того же. Он же не слеп, иначе чем объяснить дрожь Норы перед журналистами, как не сомнением в постоянстве его дара? Все она чувствует, она — еврейская жена. Все, кроме одного — никто не может жить по счету, оплаченному Яшей Нагдеманом! Мойша не хотел, он давно знал, исчислил вес этого груза. Вес абсолютного. Теперь Эрику пришло время самому узнавать этот закон.