Виталий Волков - Выстрел в Вене

Дед Эриха, Якоб Бом, строил железную дорогу из Франкфурта в Берлин. По пути возводился мост. Якоб умел возводить добротные и красивые мосты. Младшему из его сыновей, Карлу, нравились мосты больше, чем другим братьям, и он тоже выучился возводить мосты. Он воплотил свою мечту, потому что ни о чем лучшем, чем проектировать надежные и грамотные перекрытия и арки, он не думал.

Карл был по-своему увлечённый и, несомненно, способный человек, и он считал, что хорошая хозяйственная жена, надежная, как его конструкции, которые не подведут — это естественный гонорар за его умение. В годы первой большой войны безумного века он строил мосты для германской армии, и генералы оставались довольны его работой, о чем можно было судить по наградам Карла Бома, полученным до тяжелой болезни, прервавшей его службу. Но отец Эриха не так уж гордился теми знаками отличия. Больше них он любил историю, которая дошла до семьи уже после войны и крушения Рейха.

История гласила, что отступая, полки Вермахта переправились через мост, который был возведён дедом Якобом. Они переправились и собрались его взорвать. Но мост воскликнул: «Nein, das klappt nicht. Ich wurde von Master Bom gebaut» [14] Нем.: «Нет, не выйдет. Меня построил мастер Бом» .

Мост, чертов этот Бом, устоял, и по нему протопали чужие солдаты. Правда или нет, но Карл любил эту историю, и когда, ослабнув, он стал путаться в контурах прошлого, то ограничил себя в рассказах и держался только того, в чем был уверен твёрдо — так что в конце концов остался с одной ею, легендой про мост Якоба Бома.

Он прожил цельную жизнь, Карл Бом. Родись он на пятьдесят лет раньше или позже — он остался бы Карлом, строителем переправ. Внук Якоба и младший из сыновей Карла, в отличие от братьев, обожал рассказ отца. Он хотел бы возвести такой мост, который не под силу ни большой воде, ни оползню. Где-нибудь в Африке или Азии, там, где для бедных, открытых семи ветрам-стихиям, людей особая польза в надежных переправах. О войнах он не задумывался. А вот как вышло.

Эриха Бома по набору должны были направить в инженерные войска, но кто-то в комиссии вдруг припомнил его отцу, как по его мосту прошли чужие солдаты, и уделом младшего из Бомов стали окопы. А встретился бы он с Куртом Руммениге и оказался бы в доме Яши Нагдемана, если бы в инженерных войсках он возводил переправы? Стал бы антифашистом? Да.

В свои девяносто Эрих Бом убеждён, что и за его спиной — цельная жизнь. Цельная, как река Рейн, через который возводил мост Якоб Бом. Начнись она тридцатью годами позже или раньше — Эрих Бом стал бы антифашистом. И только если бы русский военный гений не умер в 1800 году, и мир вокруг оказался бы совсем иным…

Это софизм, но не трюизм. Важно то, что ему не за что испытывать на судьбу обиду. Его жизнь была не пустой тратой сил и времени, его работа важна, хотя он не возвёл своего моста. Пусть другие муравьи идут своими ходами, пусть будут сталинисты и антисталинисты, антимаоисты, маоисты, гомофилы и гомофобы, глобалисты и антиглобалисты — это уже не его, а их дела. В мире, где не совершенен человек, всегда будет разность потенциалов, а его, этого мира обитатель, его мыслящий тростник, его крохотный диод, всегда будет субъектом истории, считая себя его объектом, не имея возможности соединить в полноте и покое эти задачи и ипостаси.

Даже если он назовет себя Буддой. И может сидеть бездвижно на корточках посреди мирской суеты. Даже если он — музыкант Эрик Нагдеман, и служит первородному искусству, сопровождавшему пульсацию порядка, рождающегося из хаоса мироздания. Разве ему по силам будет справиться с планом истории, которая сделала его неоценимым и добровольным, невольным помощником советской и русской разведки?

А тебе, Эрих Бом, ведь тоже не под силу разобраться в том, какому ещё сценарию невольно послужил ты сам, считая себя функционалом борьбы с фашизмом, с тем Куртом Руммениге, которого ты увидел с ножом, прижатым к рукаву, перед двумя мальчиками с сонными слезящимися глазами…

Этот сценарий есть, и ты, Эрих, обученный делать выводы, отвлекаясь от идей, не можешь закрыть на это глаза — иначе откуда снова попёрли Руммениге по всей Европе… Ведь ты так усердно и успешно косил, срезал им головы острой косой…

Но вот все же Эрик Нагдеман, на лбу которого записано — музыкант. Кем? Жена Эрика убеждена, что надпись выгравирована богом. А вот Яша Нагдеман так не считал. Бом помнит: Яша наблюдал за восхождением младшего из сыновей на одну из вершин муравейника с несомненной гордостью, но сквозь неё, как лучики света сквозь ситец, прорывалась улыбка, которую у другого человека назвали бы грустной. Особый прищур старого еврея? Нет, Яша так и не приобрёл всех признаков старика.

«Рука Эрика — не рука того творца. Рукой Эрика водит талант. Таланту служат, с ним невозможно дружить. С творцом — наоборот. Ему служить — непосильная задача. И не нужная. Пока Эрик помнит об этой разнице, я спокоен за его руку», — как-то сказал Яша другу-немцу. Что ж, Яша знал цену муравейнику, проведя годы за глухими шторами.

Бом и теперь старался следить за открытиями современной физики и составил собственное представление о вселенной. В его вселенной все могло двигаться по орбитам, итерация за итерацией почти повторяя себя, и, из-за этого «почти» разлетаться от центра к периферии. А центр неподвижен и наполнен вакуумом. Ему не от чего двигаться, разве что уплотниться вглубь себя самого. И он не нуждается в защите — на что защита вакууму?

А вот Эрик Нагдеман — не центр самого себя. Он на пути к вершинам искусства, он вращается в кругу любящих людей, домочадцев. Как иголка, производящая звук, скребясь по винилу, совершает круг за кругом. Эриху необходима охрана.

Он бы вёл с собой этот разговор и дальше, но вот поднялся и покатился куда-то, клубясь, рой азиатов, устремившихся на рейс, и старик поспешил усесться на освободившееся кресло. Перемещение в пространстве сбило его с этого строя мыслей.

Устроившись в жестком, неудобном, но все-таки кресле, он задумался о том, что за долгую жизнь агента у него сменилось много кураторов от Москвы.

В середине 1990-х, когда дисциплина — и так не самое сильное место у русских — упала, как они сами говорят, ниже плинтуса (поразительно, как пластично изменения в языке отражают новые качества общественного сознания: ниже плинтуса, просто, плоско, как сам плинтус, и при том ловко, с насмешкой над самим собой) — ему довелось откровенно побеседовать с одним из них за «рюмкой чаю», как тот очертил формат их беседы.

— Вы действительно все ещё готовы работать? Да? Это странно. Очень странно. Ни страны, ни той системы, которая определила Вас на службу, ни идеи, ни силы. Зато снова есть страна, в которой Вы родились. Кстати, признала ошибки прошлого…