Сергей Нечаев - Маркиз де Сад. Великий распутник, скандальный романист или мечтатель-вольнодумец?

Уж не думал ли он, в самом деле, что его жена завела себе любовника?

Понятно, что на своем пути к свободе маркиз видел мадам Кордье де Лонэ де Монтрей. Но почему его раздражение, доходившее до бешенства, вдруг обрушилась и на ее дочь?

Дональд Томас в своей книге о маркизе де Саде отвечает на этот вопрос так:

«В поведении Сада по отношению к Рене-Пелажи начало проявляться растущее раздражение, доходившее до бешенства. <���…> В письмах маркиз возмущался несправедливостью своего заключения, а потом настоятельно просил сообщить, в чем состоит его преступление, и определить конкретную меру наказания. Подобно другим одержимым, он проявлял неравнодушие к цифрам и счету. Любимой его игрой, правда, принимаемой всерьез, стало путем манипуляций с числами месяцев и дней своего заточения определение даты предполагаемого освобождения.

В конце концов, он ополчился против Рене-Пелажи. На самом ли деле она боролась за его освобождение? Не случилось ли у нее романа с другим мужчиной? Он был готов поклясться, что жена увлекалась его другом, Лефевром, который достал ему кое-какие книги. Когда в 1781 году в разговоре Рене-Пелажи упомянула о своем решении жить вместе с мадам де Вилле, чтобы снова иметь свой дом, Сад обвинил ее в лесбиянстве».

Ответить однозначно на поставленный выше вопрос невозможно. Это дело не биографов, а профессиональных психологов или даже психиатров, которые не просто помогают найти выход из проблемных ситуаций, а изучают и лечат проблемы, связанные с психическим здоровьем. Но факт остается фактом: во время их коротких свиданий в тюрьме маркиз де Сад вдруг дошел до того, что стал бить свою несчастную жену. Несколько раз присутствовавшие при этих свиданиях спасали Рене-Пелажи от тяжелых ранений, и наконец, в дело вмешались власти: свидания были запрещены.

Находясь «на воле», несчастная Рене-Пелажи де Сад, не чувствуя никакой поддержки со стороны родственников, сочла для себя необходимым найти внимательную и сочувствующую подругу, которая любила бы ее и с которой можно было бы поговорить обо всем.

Такую подругу, преданную и терпеливую, ей удалось встретить в лице Марии-Доротеи де Руссе, которую все звали не иначе как Милли.

Она жила в окрестностях замка Лакост и была дочерью нотариуса. Маркиза де Сада она знала с детства. Характер их отношений с маркизом точно не установлен (вроде бы от безделья или из вежливости он в свое время слегка за ней ухаживал), но известно, что Милли пыталась «улучшить» его нравственный облик, а за это он в шутку называл ее «Святой».

Примерно через месяц после нового заключения в Венсеннском замке маркиз де Сад начал переписываться и с мадемуазель де Руссе. При этом тон его писем к Милли менялся от кокетливого до шутливо-наставнического, а та, обладая натурой страстной, очень скоро начала испытывать к маркизу весьма глубокое, хотя и платоническое чувство.

А потом, как это обычно и бывает, из-за стен своей тюрьмы, где у него, по сути, и не было выбора, маркиз де Сад вдруг увлекся Марией-Доротеей. Все это биограф маркиза Анри д’Альмера очень точно назвал «возрождающейся любовью, в состав которой входили в разных дозах благодарность и безделье». И она – эта возрождающаяся любовь – увлекала нашего героя. «Это был своего рода горчичник – отвлекающее средство».

В частности, в апреле 1781 года маркиз де Сад написал Марии-Доротее де Руссе:

«Нет, я никогда не прощу тех, кто предал меня, и не удостою их ни взглядом, пока я жив. Если бы мое дело продолжалось в течение полугода или даже года, и это было бы той ценой, которую я должен был бы за это заплатить, – да, тогда я, возможно, и забыл бы; но когда это подрывает как мой рассудок, так и мое здоровье, когда это навсегда покрывает позором меня и моих детей, когда, одним словом, это приводит – как вы увидите – к самым ужасным последствиям в будущем, те, кто каким бы то ни было образом приложили к этому руку – двуличные, лицемерные лжецы, которых я буду ненавидеть всем сердцем и душою до своего смертного дня.

Единственная, для кого я сделаю исключение – это моя жена, которая, как я знаю, также меня предала, однако она была введена в заблуждение тем, что говорили ей люди, и в противном случае никогда бы не сделала то, что она сделала – в этом я могу поклясться, сунув руку в огонь. Как видите, я полностью способен отдать ей в этом должное.

Методы, которые предлагают использовать по отношению ко мне, постыдны; они чудовищны; они недостойны. <���…>

Заверяю вас, что если бы я мог это сделать, первый закон, который бы я установил, гласил бы, что президентшу следует приковать к столбу и сжечь на очень медленном огне».

А Мария-Доротея регулярно и весьма подробно излагала ему все новости о Лакосте и о людях, которых он знал. При этом она каждый раз умоляла его отказаться от брани в адрес правителей, ибо это может лишить его последней надежды на освобождение.

А потом их переписка стала приобретать все более и более пикантное направление. При этом мадемуазель де Руссе старалась казаться неприступной и на все откровенные признания маркиза отвечала шутками. С другой стороны, она вдруг перестала показывать получаемые и отправляемые письма Рене-Пелажи, и та тотчас же сообразила, что переписка приобрела интимный характер.

Маркиз поначалу, как мог, успокаивал свою жену. Вот, например, что он писал ей в 1782 году:

«Я твердо отказываюсь отвечать на скучные светские разговоры Милли Руссе. Как она вообще может сосредоточивать свой ум на такой чепухе? Я могу понять и даже нахожу забавным, что человек сознательно тратит свои умственные усилия на вопросы, отличающиеся некоторой пикантностью, <���…> но я представить себе не могу, как можно проводить время, обсуждая горшки и кастрюли или другую кухонную утварь, или несчастного, который болен сифилисом, или все другие глупости, содержащиеся в плане, на который, без всякого сомнения, у мадам де Монтрей ушло добрых шесть недель, чтобы его сварганить, и столько же у бедняжки Руссе на то, чтобы его расшифровать, хотя ее таланты лежат на сотню лье в противоположном направлении. Таким образом, ее божественному письму номер 223 суждено полное забвение. Я опущусь до того, чтобы разобраться с этими низменными подробностями, как только окажусь на месте: до тех пор я не хочу даже думать о них».

В своих письмах к мадам де Сад он позволял себе рассуждать о нравственности и добродетели:

«Нравственность не зависит от нас самих, это неотъемлемая часть нашей основной сущности. А вот что действительно зависит от нас, так это возможность не травить собственным ядом других и заботиться о том, чтобы те, кто нас окружает, не только были защищены от боли и страданий, но, более того, чтобы они даже не знали об их существовании. <���…>