Сергей Нечаев - Маркиз де Сад. Великий распутник, скандальный романист или мечтатель-вольнодумец?

Позвольте сказать вам, мадам, что, заканчивая это письмо, которое, клянусь, будет последним, которое я пишу кому бы то ни было, независимо от того, сколь долго еще продлятся мои мучения, позвольте мне сказать, что я припадаю к вашим стопам и прошу у вас прощения за все, лишь бы вырваться из кошмара моей участи. Не усматривайте в этом послании отчаяние человека, который потерял рассудок, но скорее воспринимайте его как отражение истинных чувств моего сердца. Я с надеждой ожидаю плодов вашего сострадания, мадам; я умоляю о нем безо всякого стыда, и, обращаясь к вам, я краснею только лишь за свои проступки».

Но мадам Кордье де Лонэ де Монтрей не «купилась» на душевные излияния зятя, не поверив ни одному его слову. А через полгода, 29 февраля 1784 года, маркиза перевели в другую тюрьму – в Бастилию.

Произошло это тихо и даже как-то буднично. Просто в семь часов вечера полицейский инспектор Сюрбуа пришел за маркизом де Садом и препроводил его в Бастилию. Таким образом, продолжительность его содержания в Венсеннском замке составила пять лет, пять месяцев и три недели.

А 8 марта 1784 года маркиз вновь обратился к жене:

«Тридцать четыре месяца прошло с тех пор, как мне официально отказали в переводе в темницу, находящуюся на пороге моих собственных владений [15] Речь идет о Монтелимаре, который действительно находился в непосредственной близости от поместий маркиза де Сада. Дело в том, что маркиз настаивал на его переводе из Венсеннской крепости; и Рене-Пелажи через свою знакомую маркизу де Соран, фрейлину сестры Людовика XVI, добилась указа о переводе мужа в Монтелимар. Но маркиз сам отказался от перевода туда. , где мне обещали полную свободу, и затем после просьбы позволить мне оставаться с миром там, где я был, независимо от того, насколько в плохом положении я находился на тот период времени, который было угодно вашей матери, чтобы принести меня в жертву ее мстительности; повторяю, через тридцать четыре месяца после этого события меня насильно забрали оттуда, совершенно неожиданно, без малейшего предупреждения. <���…> И чтобы отвезти меня куда? В тюрьму, где мне приходится в тысячу раз хуже и где меня в тысячу раз больше угнетают, чем в том проклятом месте, откуда меня забрали.

Такие методы, мадам, сколько ни пытайся замаскировать или приукрасить это жестокое деяние отвратительной ложью, такие методы, вы вынуждены сознаться, должны быть последней каплей в той чаше ненависти, которую я в самых грязных проклятиях поклялся обрушить на вашу семейку. И я искренне полагаю, что вы бы первая жестоко меня недооценили, если бы моя месть однажды не сравнялась по своей жестокости с теми карами, которые они навлекли на меня. Не волнуйтесь, и вы можете быть уверены, что ни вы, ни весь мир в целом не смогут ни в малейшей степени упрекнуть меня на этот счет. Но я не обладаю способностью выдумывать или хладнокровно рассчитывать, чтобы эффект того яда, который я намерен использовать, стал еще более губительным. Бездна, находящаяся глубоко во мне, предоставит то, что мне нужно; я все равно ожесточу свое сердце, механизмы мщения сделают самое худшее, и вы можете быть уверены, что яд, который я извергну, будет целиком достоин того, что выпущен против меня.

Но давайте обратимся к подробностям. В таких случаях судят не по словам, а по делам, а пока руки связаны, молчание – золото. Вот уроки в искусстве лжи, которые я был вынужден выучить: я научусь, да, я в самом деле извлеку урок и однажды, мадам, я стану таким же обманщиком, как и вы.

Уже в течение двадцати лет, мадам, вы знаете, что для меня совершенно невозможно жить в комнате, обогреваемой с помощью печки, и, тем не менее (благодаря любовной заботе тех, кто участвовал в этом переезде), здесь меня заточили именно в такой комнате. За последние несколько дней я настолько неважно себя чувствовал, что перестал разжигать огонь; и, какой бы ни стала погода, я все равно не буду его разжигать. К счастью, лето уже близко; но если я все еще буду находиться здесь следующей зимой, то умоляю вас, чтобы вы предприняли все необходимые шаги, чтобы мне дали комнату с камином.

Вам также известно, что моцион даже еще более необходим для меня, чем сама пища. И, тем не менее, я нахожусь в комнате, которая почти вполовину меньше той, что у меня была раньше, и в ней невозможно сделать и нескольких шагов, а когда мне разрешают выходить, что происходит редко, то всего на несколько минут, которые я провожу в маленьком дворике, где все, чем можно подышать, это зловоние, издаваемое надзирателями и кухней. Хуже того, туда отводят охранники, которые подталкивают меня шомполами, прикрепленными к стволам ружей, словно я попытался свергнуть самого Людовика XVI! О, как научаешься ненавидеть большое, когда придаешь такое значение малому!

Вам также хорошо известно, что приступы головокружения и частые кровотечения из носа, которые у меня случаются, когда я не лежу, опершись головой на что-нибудь как можно более высокое, вынуждают меня пользоваться очень большой подушкой. Когда я попытался забрать с собой эту несчастную подушку, то вы бы подумали, что я пытаюсь выкрасть список тех, кто устроил заговор против государства; они варварским образом вырвали ее у меня из рук и заявили, что иметь объекты такого масштаба никогда не дозволялось. И действительно, я понял, что, несомненно, существует какое-то секретное правило или предписание правительства, которое оговаривает, что голова заключенного должна постоянно находиться в опущенном положении, ибо, когда мне отказали в моей гигантской подушке, дабы исправить эту ситуацию, я скромно попросил дать мне четыре обрезка доски, – они посчитали меня сумасшедшим. На меня накинулась целая свора проверяющих, которые, удостоверившись, что мне действительно чрезвычайно неудобно находиться в постели, в своей бесконечной мудрости заключили, что правила – это правила, и изменить их невозможно. Поистине, я вам говорю, вам нужно самой увидеть, чтобы в это поверить, и если бы мы проведали, что такие вещи творятся в Китае, наши мягкосердые и сострадательные французы, не теряя ни секунды, возопили бы во всю глотку: «Ох уж эти варвары!»

Более того, мне сказали, что я должен сам стелить себе постель и мести комнату. Что до первого, то тем лучше, ибо они стелили ее чрезвычайно дурно, а мне нравится самому стелить себе постель. Но что до второго, то, к сожалению, это дело безнадежное; здесь недосмотрели мои родители, поскольку никогда не включали подметание в программу моего образования. Они ну уж никак не могли предвидеть… многих вещей. Если бы даже и предвидели, ни в одном постоялом дворе во всей стране не нашлось бы слуги, который мог бы подержать для меня свечку на подметальном факультете. Между тем, я умоляю вас устроить, чтобы кто-нибудь преподал мне несколько уроков. Я предлагаю, чтобы человек, который меня здесь обслуживает, мел комнату раз в неделю на протяжении следующих четырех или пяти лет: я буду следить за каждым его движением, и вы увидите по прошествии этого периода обучения, что я смогу мести не хуже него.