Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Наилучшим образом, по всей вероятности, получившийся результат описан как «спираль молчания». Термин появился куда позднее, в 1974 г., уже в Западной Германии с легкой руки известной исследовательницы общественного мнения Элизабет Ноэль-Нойман. Хотя она писала о послевоенной демократии, исследовательница при этом оставалась под огромным влиянием собственного опыта, когда в 1941 и 1942 гг., будучи молодой журналисткой, строчила для Das Reich Геббельса статьи о могуществе еврейской прессы в США. Ее теория вполне применима к нацистской диктатуре, поскольку подчеркивает, как общественное мнение подчиняется частным, дополитическим воздействиям. По Ноэль-Нойман, страх изоляции и социальных санкций обычно заставляет молчать индивидов, чувствующих себя оказавшимися в меньшинстве, отчего еще больше снижается потенциальный процент таких личностей; а между тем пресса в репортажах о мнениях «большинства» расширяет и упрочивает его моральные позиции. Доводы Ноэль-Нойман к тому же высвечивают важный момент пересечения между публичной и частной сферами общества, где значительная часть давления в направлении конформизма осуществляется на уровне повседневных контактов – в группах сходно мыслящих индивидов. Через внесение сомнения, замешательства, даже через унижение формирующие мнение связи в семье и на работе подталкивают «отщепенцев» к внешне не выражаемым, молчаливым переменам моральной позиции. Проводя контраст между концепцией «кричащей рекламной кампании», которая добивается публичного конформизма, Ноэль-Нойман притягивает внимание к психологической важности давления на бытовом уровне в развитии у индивида страха изоляции и отчуждения [510] Noelle-Neumann, ‘The spiral of silence: A theory of public opinion’; также Becker, Elisabeth Noelle-Neumann. .

Случай Карла Дюркефельдена персонифицирует то, как общая нравственная проблема превращается во внутреннее дело семьи, а потом просто хоронится под покровом молчания. 40-летний инженер в машиностроительной фирме города Целле, Дюркефельден попал в разряд «незаменимых» и не подлежал призыву на военную службу. Происходивший из рабочего класса, из семьи с традиционными социал-демократическими взглядами, он в 1920-х гг. прошел вечернюю школу, а затем познал длительные периоды безработицы на протяжении Великой депрессии. Когда же в 1930-х гг. началось перевооружение, Дюркефельден, уже семейный человек, обрел постоянную работу и стабильную почву под ногами. К лету 1942 г. фирма занималась выпуском буровых машин в предвкушении скорого, как тогда казалось, захвата советских нефтяных месторождений. Дюркефельден регулярно настраивался на волну Би-би-си и как-то раз поймал в эфире передачу «Голос Америки», в которой Томас Манн рассказывал об умерщвлении газом четырехсот молодых голландских евреев. Инженер пришел к заключению, что публичные угрозы Гитлера вовсе не пустая болтовня. Его шурин Вальтер Касслер, служивший на Восточном фронте, в письмах оттуда рассказывал, что в Киеве не осталось ни одного еврея. Приехав в отпуск в июне 1942 г., Вальтер поведал Карлу о массовых казнях, свидетелем которых стал лично, а также об отравлении газом французских евреев, о чем знал со слов другого солдата. «Вальтер постоянно повторял, – откровенничал Дюркефельден в дневнике, – “нам надо радоваться, что мы не евреи”». Вальтер попытался как-то объяснить повергнутому в шок Карлу: «Поначалу и я не понимал, но теперь знаю: это вопрос существования или несуществования». Касслер принял для себя бесконечно повторяемое Гитлером заклинание о том, будто перед нацией стоит апокалиптический выбор: «Быть или не быть». Карл не соглашался и настаивал: «Но это убийство», и Вальтер отвечал как по писаному, повторяя за СМИ: «Теперь уж все точно зашло так далеко, что они сделают с нами то же, что мы делали с ними, если мы проиграем войну». Карл Дюркефельден осознал необходимость оставить все так, как есть. Обострение спора с шурином сулило раскол в семье. В худшем случае история могла закончиться доносом в гестапо, но более вероятно привела бы к сильному ухудшению отношений и остракизму.

Чеканное мнение СМИ победило, но не потому, что Карл уверовал в его справедливость, просто ему пришлось оставить последнее слово за Вальтером. Многоступенчатый подход нацистов, сначала уничтоживших старое трудовое движение путем террора, а потом попытавшихся реформировать рабочий класс, соблазнив его посулами потребительского изобилия, гарантиями занятости, национальной гордостью и этнической избранностью, оставил следы каждого из шагов, прежде чем сама война изменила взгляд на «своих» и «чужих» в дискуссиях за кухонным столом. Социал-демократические ценности Карла Дюркефельдена устарели, его гуманистические взгляды вызывали неловкое смущение: он сделался частью шпыняемого со всех сторон меньшинства, заткнуть рот которому заставили не гестапо или партийные агитаторы, а давление внутри собственной семьи, вынуждавшее его к приспособлению [511] Dürkefälden, ‘Schreiben wie es wirklich war!’, 107ff: Feb. 1942; также 109, 114, 115, 117, 125, 126 and 129; Kershaw, ‘German popular opinion’ // Paucker (ed.). Die Juden im nationalsozialistischen Deutschland, [365–386] 379; Bankier, The Germans and the Final Solution, 108; Fritzsche, Life and Death in the Third Reich, 265. .

Такая версия спирали молчания работала на личном поле, поскольку СМИ избегали разворачивать широкую или вообще открытую дискуссию о происходящем. В то же время они не скупились на демагогические оправдания уничтожению евреев и намеренно позволяли капля по капле сочиться полунамекам, позволявшим населению связывать абстрактные угрозы Геббельса и Гитлера с циркулировавшими среди людей конкретными сведениями о подробностях массовых казней. Создалось ощущение «знания без знания», которое как будто не требовало от публики выражения поддержки, одобрения или вообще чувства моральной ответственности. Такая схема демонстрировала способность функционировать очень долго – до тех пор, пока не будет пробита искусственная граница того, что дозволено сказать. Из всех институтов в стране самые прочные позиции для этого имелись у католической церкви. В сентябре 1941 г., через месяц после громогласного осуждения убийств пациентов психиатрических лечебниц с кафедры церкви Святого Ламберта в Мюнстере, епископ Гален получил анонимку с восхвалением его смелости. В письме шла речь и о происходившем с немецкими евреями, которым, даже крайне патриотично настроенным, как сам автор, приходится носить желтую звезду. «Лишь безумное желание, сумасшедшая надежда, что где-то за нас встанет радетель, побудили меня направить вам это письмо. Да благословит вас Господь!» Данные об ответе отсутствуют. О гонениях на евреев Гален – ни открыто, ни в частном кругу – не проронил ни слова. Вместо этого он продолжал читать проповеди, в которых рисовал немецких католиков истинными патриотами, защищавшими отечество от большевистской угрозы [512] Friedländer, The Years of Extermination , 303, со ссылкой на Löffler (ed.). Galen: Akten, Briefe und Predigten , 2, 910–911. .