Елизавета Переяслова - Братья

В клети, где мать развешивала под потолком сушеные травы, стоял огромный сундук. Мать складывала в него вышитые рубахи, нарядные поневы, расшитые бисером кики и все шутила, что собирает себе приданое. В клети же хранилась и кой-какая теплая одежонка. И копченый гусь в нарядной плетеной сеточке. И головка сыра в глиняной мисе, заполненной маслом. И несколько лепешек, которые мать всегда пекла про запас, а потом выдавала мальчишкам с собой, когда они отправлялись в лес. Такую лепешку стоило лишь недолго подержать над огнем, и она становилась мягкой и душистой, словно только что из печи. А самое главное в клети стояли лыжи. Вольга рассудил, что одежда и съестные припасы из клети, вполне помогут им с братом продержаться первые дни, пока они не найдут себе пристанище.

Вольга распахнуть дверь, и тут же отскочил – от материного сундука поспешно отскочили две расторопные кумушки из тех, которые вечно оказываются в избе, где кто-нибудь умер. Они начинали причитать над покойником, помогали родне обряжать его, готовили поминальное угощение. В памяти этих старух хранилось немыслимое количество самых разнообразных примет и поверий. Они точно знали, как обрядить покойного, какие милодары положить ему, провожая в мир нави. Родня щедро одаривала их за помощь, и старушки, поклонившись, отправлялись в следующий дом.

Любаве порой приходилось сталкиваться с ними. Плакальщицы часто являлись в дом, где она пыталась бороться с болезнью. Порой они ухаживали за больным, когда мать не могла больше ничем помочь, помогали добрым советом. Но чаще они злобно косились во след молодой ведунье. И вот теперь, когда ее не стало, эти старухи, как вороны, слетелись на оставшееся от нее добро – немногие наряды Любавы, снадобья, которые она составляла.

У каждой из кумушек уже был в руках объемистый узелок. Русая поднял голову, оглядел их больными покрасневшими глазами, и вдруг рявкнул:

– А ну, пошли прочь, стервятницы. Мать еще похоронить не успели, а вы тут уже…

Неожиданно ода из старух подошла к Русаю и поклонилась ему в ноги:

– Ты уж не гневайся, Медведкович. Да только сам посуди: кабы не мы, кому и позаботиться о вашей матушке. А мы уж справим все, как положено, честь по чести. И проводим, и помянем, как полагается. Вон, гляди, какой наряд я ей выбрала. – суетливая старушка раскинула перед примолкшими парнями пожалуй, самую любимую Любавину рубаху – длинную, до пят, из беленого льна. Любава рассказывала, как еще девчонкой сама выделывала лен, пряла нити, ткала и белила полото, кроила рубаху. вышивала ее… Если присмотреться, было видно, что вышивка начата неумелыми полудетскими руками, но эти огрехи делали рубаху еще милее. Она словно привет от девчонки, которой когда-то была мать.

Поверх рубахи легла понева – ее Русай с Вольгой подарили матери с первого заработка в кузнице. Кику Любаве вышила молодая мать, которой ведунья помогла сохранить новорожденного сынишку. Башмаки – подарок от скорняка, много лет мучившегося чирьями, пока Любава не научила его заваривать крапиву и зверобой. Монисто принес Огнезар. Еще вчера. Пока Забава была еще жива.

Как могла старуха угадать все это? Выбрать именно те вещи, с которыми были связаны воспоминания? Вольга не знал. И для ему вдруг стало все равно, что старухи возьмут себе какие-то тряпки, побрякушки… Чего стоит все это, если взамен мать получит достойное погребение.

Мать и Забава лежали на лавках под легкими белыми покровами, сквозь которые без труда можно было различить черты лица. Вольга узнал платье, что выбрали старухи для матери. Ярко-алое, с нарядно расшитым воротом и подолом – единственное, что захватила Любава, когда чуть не бегством спасалась из Липок. Вышивка была сделана старательно, но не слишком умело. Ясно представлялась молоденькая – младше, чем они с братом сейчас, – девчонка, склонившаяся над лоскутом в предрассветных потемках, пока не проснулись сестрицы. Пока не пришла пора начинать многохлопотный день.

Братья бок о бок опустились подле тела матери на колени. Слез не было. Они смерзлись где-то в груди, не давая сердцу биться привычно-ровно. На Забаву Вольга не решался даже глянуть. Видел только ровные темные дуги бровей и легкую улыбку, не сошедшую с губ. Если бы он пригляделся к ней пристальней, не смог бы найти в себе сил выйти. Если бы он был хоть немного смелей! Уже давно, приходя в кузницу к Огнезару, он первым делом иска милое лицо. Склонившись над очередным очельем молодой подмастерье думал о рыжих кудрях и темных газах огнезаровой дочки. Как больно ему было видеть Забаву, когда она тосковала по Нечаю! Еще больнее – счастливой рядом с Перваковичем. Когда мать выхаживала Забаву, ей пришлось рассказать сыновьям о том, чего вообще-то парням знать бы не полагалось. Вольга тогда всю ночь пролежал без сна, думая, что, будь он посмелее, Забава сейчас носила бы его сына. И он ни за что не позволил бы ей потерять его.

За спиной раздался оклик – это Нечай пришел поторопить Любавичей. Вольга наконец отвел взгляд от матери, потянул за рукав Мишату. Тот послушно двинулся за братом.

Вокруг домишки уже сложили хворост. Несколько парней с Нечаем во главе стояли с горячими углями и смолистыми ветками наготове. Огнезар, с которого слетел последний хмель, не отрываясь, смотрел на избушку, которая станет последним домом для его ненаглядной Забавушки. Рядом с ним, опершись на тяжелый посох, стоял волхв – ему надлежало наблюдать за погребальным костром и после вынести решение: чиста ли была перед богами вещунья из Рябинового Лога.

Огонь охотно ухватился за сухой хворост, обижено зашипел, наткнувшись на снег, лежавший на низенькой к крыше. Темный дым поднялся в серое зимнее небо. Вскоре огонь уже бушевал во всю. Если бы не речушка, отделявшая весь от дома Любавы и кузнецы Огнезара, не миновать бы большого пожара. Люди постепенно пятились от костра. Мишата, словно только проснувшись, смотрел на торжествующе ревущий огонь. Вольга сделал несколько шагов к дому. Ему вдруг показалось, что в пламени кто-то движется. Забава? Неужели они ошиблись, и сейчас перепуганная девушка мечется в сужающемся круге огненных стен? Ее еще возможно спасти! Не раздумывая, он ринулся прямо в огонь. Мишата не успел остановить брата, только кусок рубахи остался в руке. Толпа ахнула.

Вольга одним прыжком преодолел огненную стену. Кожу обдало нестерпимым жаром, но ему, кузнецову подмастерью, к этому было не привыкать. Он кинулся к лавке, на которой лежала Забава. Тонкая кисея начинала тлеть. Пламя еще только сочилось внутрь домишки через щели. За спиной обрушилась балка, перекрывая выход. Что же, пусть будет так. Он останется здесь, рядом с матерью и девушкой, которую так и не осмелился назвать любимой. Когда бревна прогорят, кто сможет различить, какой горсткой пепла обратились люди, жившие здесь. Спокойно, словно привычно готовясь лечь спать, Вольга снял сапоги и пояс, стащил через голову рубаху. Сперва сел, положив голову матери на колени, но после вскочил и склонился над Забавой. Сдернул легкий покров с милого лица. Впервые за шестнадцать лет коснулся губами девичьих губ. Теплых, мягких, словно девушка уснула, а не ушла навсегда в мир Нави. Глаза слезились – то ли от нахлынувшего горя, то ли от дыма, быстро заполняющего домишко. Пламя уже ковром стелилось по стенам, жадно лизало соломенную крышу.