Марк Рабинович - Чудотворцы

– Послу иудеев – радоваться! – начал он – Мое имя – Марк Порций Катон и ты, возможно, слышал обо мне.

– И тебе – радоваться! – осторожно ответил Натанэль – Разумеется, мне знакомо твое имя. Кто же не слышал про Катона-цензора?

О, да! Ему неоднократно приходилось слышать это имя. Известный как Марк Катон Старший, сенатор носил почетное прозвище "цензор". Это имя, как и уважение многих плебейских семей, он заслужил своими реформами, обеспечившими ему, тоже плебею, не только популярность, но и место в Сенате. Теперь Натанэль припомнил, что неоднократно видел Катона на Палатине и даже присутствовал как-то на его выступлении перед молодыми понтификами в Регии. Было это давно и было их там так много одинаково молодых и одинаково наивных, что вряд ли старик мог его узнать, к тому же, бояться не хотелось.

– …Но должен тебя огорчить, я не Посол.

– Боюсь, что ты заблуждаешся, уважаемый Ясон бен Элеазар…

Возможно Натанэлю лишь показалось, что Катон произнес его имя с некоторой толикой сарказма.

– …Повторяю, ты заблуждаешься. Ведь теперь, после недавнего прискорбного происшествия… – он указал на кровавые пятна на полу – …Посол – это ты. Но позволь мне продолжить. Несомненно ты поступил весьма благоразумно, осторожно выведывая настроения сенаторов…

…Недостаточно осторожно, подумал, Натанэль, не пряча глаза от пытливого взгляда сенатора. Похоже, тот увидел нечто удовлетворяющее его, потому что продолжил:

– Думай что я, с моим немалым опытом общения с этими… людьми… – на язык Катону явно просилось другое слово, но он сдержался – …мог бы тебе помочь. Если ты, конечно, готов принять мою помощь.

– Полагаю, что твоя помощь была бы бесценна – ответил Натанэль – Но бескорыстна ли она?

– Неужели ты веришь в бескорыстную помощь? Нет, мною, как ты уже догадался, движет не бескорыстие, а интерес. К нашей обоюдной выгоде, мой интерес совпадает с твоим.

– И в чем же он заключается, этот интерес?

– В том, чтобы остановить ползучую экспансию эллинской культуры. Не удивляйся и посмотри вокруг. Кто мы, латиняне или эллины? Мы говорим на койне, мы пишем по гречески, у нас греческие медики, а наших детей учат греческие учителя. Скоро мы и вовсе станем греками, забыв свои вековые обычаи. И это роднит нас с вами, иудеями, ведь вы страдаете от того-же самого. Да что далеко ходить, ведь даже у тебя… Прости меня за откровенность… Ведь даже у тебя греческое имя. Если, разумеется, это на самом деле твое имя.

Не имело смысла объяснять Катону, что он заблуждается и иудеи противятся совсем другому. Он бы все равно не понял, за что и из-за чего пострадал безрукий Элеазар из Мицпе. В то же время его теория "упадка нравов" вполне пришлась бы по душе Антиоху Эпифану. И, хотя покойный базилевс ничего не имел против заклейменных Катоном "гнусных новшеств", идея "блага государства" ему бы понравилась несомненно. Ничего этого, разумеется, говорить не стоило, как не следовало и показывать подозрительную осведомленность о воззрениях сенатора. Поэтому предпочтительнее было внимательно слушать гневные нападки Катона на роскошь, чужих богов, разврат, мужеложство и прочие пороки, которые тот приписывал исключительно влиянию эллинизма. Когда поток его красноречия иссяк, Натанэль заметил:

– Я буду последним, кто возразит тебе, сенатор. Но скажи, как мы может помочь друг другу?

– Нам обоим нужен этот договор, но не уверен, что все сенаторы с нами согласятся. И даже тем, кто согласен, потребуется причина открыто выразить свое согласие. Советую тебе дать им такую причину.

– А что с теми, кто против договора? Почему они против и как их убедить?

– Таких тоже немало и они опасаются создать опасный прецедент, когда могучая Республика заключает равноправный договор с малозначительным народом, не имеющим даже своего государства.

Насчет малозначительности у Натанэля было свое мнение, но он воздержался от того чтобы это мнение озвучить.

– …И этим сенаторам – продолжил Катон – тебе стоило бы представить такую причину заключить договор, которую они не смогут оспорить без ущерба для своей репутации. Подумай об этом и прощай. Увидимся завтра в Сенате.

На этом он гордо удалился, а Натанэль остался думать. Нужно было бы посоветоваться с Эвполемом, но тот спал, выпив маковый отвар, приготовленный лекарем. Наконец, ему пришла в голову одна неплохая мысль и он отправился в спальню, чтобы отдохнуть перед выступлением в Сенате.

Поздним утром следующего дня он поднимался по ступенькам Сената, сопровождаемый глашатаем, одним из консулов и положенными консулу двенадцатью ликторами с фасциями на плече. Непривычный к ношению тоги, Натанэль чувствовал себя неуютно, несмотря на несколько часов тренировок. Эвполем и сам научился правильно носить тогу лишь перед отъездом из Ершалаима, но все же требовательно наставлял нового Посла с самого рассвета. Подняться с ложа он так и не сумел. Лазоревая тога сидела, по мнению Натанэля, кое-как и к тому же напоминала ему своим цветом хламис незабвенного Никанора, как раз сейчас ведущего свои войска на Иудею. Позолоченные сандалии, привезенные Эвполемом специально для этого случая, немилосердно натирали левую ногу плохо подогнанными ремешками и он прилагал немалые усилия, чтобы не хромать. Вдруг ни к месту вспомнился позавчершний визит Луция Перперны и Натанэль с усмешкой подумал, что сейчас пришла его очередь выступить в роли легата.

Над ним навис и пропал огромный портал со знакомыми буквами S.P.Q.R 24 24 Senātus Populusque Rōmānus – Сенат и Народ Рима и, вот он стоит на небольшом возвышении в центре амфитеатра, а вокруг него на скамьях бело-пурпурными пятнами расположились… люди, по меткому выражению Катона. Но сколько же их? Вроде бы в Курии нам это рассказывали. Кажется – 300? Но тут, похоже, собралось несколько меньше сенаторов. Итак, консул объявил мое имя. Надо начать говорить, а в горле пересохло. Но нет, он еще не закончил меня представлять. Какая напыщенная речь, неужели и я должен так говорить. Что он там несет? Иуда сын Маттитьяху, Первосвященник, народ Иудеи… Да, он никого не забыл! Ну все, наконец закончил. Натанэль облизнул сухие губы и начал:

– Позвольте приветствовать вас, отцы-сенаторы, от имени правителя Иудеи, Иуды сына Маттитьяху из славного рода Хашмонеев, от имени нашего Первосвященника и от имени народа Иудеи…

Пришлось говорить по латински, так как к Сенату полагалось обращаться исключительно на этом языке, а переводчика у него не было. Интересно, подумал он, заметен ли в моей речи самнитский акцент, который я так старался изжить за время учебы в понтификате. И как хорошо, что я с Ершалаима не подравнивал бороду, ведь вон там на верхней скамье я вижу две такие знакомые рожи, по одной из которых я в свое время неплохо заехал глиняной кружкой в трактире. А вот там сидит розовый толстяк, на котором едва сходится белоснежная тога с пурпурной окантовкой и золотое кольцо так врезалось в жирный палец, что казалось разрежет его надвое. Толстяк уронил голову на руки и похрапывает. Интересно, проснется ли он к концу моей речи? Все остальные сенаторы слились в слаборазличимые бело-пурпурные пятна и напоминали стадо фламинго, кормящихся на болоте. Но надо продолжать.