Марк Рабинович - Чудотворцы

– Многие говорили мне, что у иудеев и римлян много общего. Воистину это так. Стоит ли вспоминать, как тяжко оба наших народа пострадали от иноземных вторжений. Думается мне, что ваши деды еще помнят, как слоны Ганнибала топтали поля Италии, а наши дети и сегодня видят как слоны Деметрия попирают многострадальную землю Иудеи. Я мог бы вспомнить стремление к свободе, равно присущее обоим нашим народам, я мог бы вспомнить многое другое, но стоит ли это делать?

Тут следовало сделать многозначительную паузу и он ее сделал.

– Я утверждаю, что все сказанное мною верно и неверно в тоже время! Я утверждаю, отцы-сенаторы, что есть нечто особенное и именно оно, только оно воистину объединяет народы. О, это совершенно необычная материя. Но что же это? Язык? Нет, не думаю. Обычаи? Вряд ли. Боги? Ерунда, боги могут лишь разъединять. А ведь это нечто сводит вместе совершенно разных людей, сводит независимо от их религии, верований, обычаев, языка или цвета кожи. И это не что иное, как общие враги! Да, да, именно общие враги! А ведь у нас с вами одни и те же враги. Кто же они? Пуны, спросят некоторые? Ну что вы, конечно нет! Вот вы говорите: "Карфаген должен быть разрушен!". Ну что ж, пусть он будет разрушен, хотя мне и больно это слышать. Но разве пуны ваши главные враги? О, нет, вовсе нет. Карфаген растоптан, унижен, лишен не только слонов, но и армии и влачит жалкое существование. Забудьте про пунов, как забыли про них мы. Я уверен, отцы-сенаторы, вы уже догадались кто ваши истинные враги. Несомненно, это династия Селевкидов и их огромное государство…

Толстяк проснулся и удивленно оглядывался по сторонам, пытаясь сообразить, где он находится. Остальные сенаторы не дремали, но лишь немногие слушали его внимательно. Большинство из них образовали группки на трибунах и оживленно перешептывались, что само по себе было неплохим знаком. Но следовало продолжать речь и он заговорил о мощи державы Антиоха, о стотысячных армиях которые удавалось собрать селевкидам и о победах Иуды над ними. Потом он упомянул оставшуюся Элладу, наполовину покоренную, наполовину зависимую, но не смирившуюся.

– Мне приходилось бывать в Деметриаде – рассказывал он – где местные жители до сих пор восхищаются безумным десантом Антиоха Великого. Бывал я и в Афинах и в Спарте и наблюдал как происходит то, что случалось в Элладе уже дважды при нашествии персов: греки объединяются, забыв свои многовековые распри. Им не хватает только того, кто возглавит их и, если это произойдет, нелегко придется обоим нашим народам. Так не объединить ли нам наши силы?

Ни в Афинах, ни в Спарте он не был и не имел ни малейшего понятия о настроениях в Элладе. Но его уже понесло и он нанизывал предложение на предложение, сам удивляясь своему красноречию. Наконец, ему удалось благополучно закончить свою речь и поначалу все группы сенаторов на трибунах уставились на него. Сенаторы на левой трибуне поднялись и зааплодировали, но смотрели они при этом почему-то не на оратора, а на трибуну напротив. На правой трибуне аплодировать не торопились, но вдруг раздались робкие аплодисменты сначала одного, потом второго сенатора, пока, наконец, не зааплодировали все, включая окончательно проснувшегося розового толстяка.

Консул, поблагодарив его за речь, заверил, что она произвела грандиознейшее впечатление, а решение Сенат примет незамедлительно и решение это будет, надо полагать, положительным. Это заверение, разумеется, и обола ломаного не стоило, к тому же, даже при самом благоприятном раскладе договор еще следовало утвердить в Комициях, где плебеи могли ставить палки в колеса просто из вредности. Все это тоже ничего не значило и Натанэль стал ждать вечернего визита Катона. Сенатора они принимали вместе с Эвполемом, который уже мог сидеть и всячески утешал расстроенного Натанаэля, убежденного в провале своей миссии.

– Великолепно! – вскричал Катон, едва появившись в тщательно вымытом триклинии – Просто восхитительно! А этот твой прием с общими врагами достоин лучших ораторов Рима. Такое впечатление, что ты изучал риторику на Палатине. Уж не в Курии ли? Мне также небезынтересно откуда ты так хорошо знаешь латынь?

При этих словах сенатор лукаво посмотрел на Натанэля, но тему развивать не стал.

– Надо признать, что ты очень искусно сумел поставить в неловкое положение противников этого союза. Теперь, возрази они, их могут обвинить в пособничестве врагу и, поверь мне, найдутся многие такие, кто не применет это сделать. Правда ты забыл упомянуть о вчерашнем покушении, но даже твой промах послужил нам на пользу. Сразу после твоего ухода я попросил слова и рассказал об этом налете, слегка сгустив краски и намекая на заказчиков покушения. А твою забывчивость я объяснил скромностью и воспитанностью, мол ты не хотел обвинять охрану в непрофессионализме, так как это бы бросило тень на тех, кто ее поставил.

– Но откуда нам знать каковым будет решение? – спросил Эвполем – К тому же эти Комиции…

– Можете не сомневаться, решение будет в вашу пользу, а Комиции у нас теперь ходят на коротком поводке и не посмеют ослушаться.

Все случилось именно так, как и предполагал опытный сенатор. Уже на третий день явился магистрат и объявил, что договор составлен и подписан, а его текст будет выбит на медной табличке и прибит на стене Сената. Симон, несомненно, назвал бы это очередным чудом. Я становлюсь чудотворцем, подумал Натанэль, глупо улыбаясь своему отражению в миске с водой. Теперь следовало вернуть копию договора в Иудею и поставить под ней подписи Иуды и Симона. Ну что ж, пора было возвращаться, тем более что Эвполем шел на поправку. Одно только не давало ему покоя. Да все верно, мы теперь союзники с Римом, но надолго ли? Вспомни, легат ты хренов, какова была до сих пор судьба всех союзников Республики: их всех поглотил ненасытный Рим! Не тоже ли самое ждет и твою Иудею? На сердце было неспокойно, но он понимал, что выхода не оставалось, нужны были союзники.

Из Иудеи не было никаких вестей. Удалось ли разбить войска Никанора? Мир там сейчас или опять война? Как всегда, ответов не было. Надо было торопиться домой, тем более что Шуламит уже должна была родить.

Шуламит не плакала. Слезы даны нам, думал он, чтобы мы могли выплеснуть боль, не держать ее в себе, не сгорать изнутри, и горе тому, кто уже не силах плакать. А Шуламит не плакала. Она лишь медленно раскачивалась из стороны в сторону, как будто баюкая свое горе, и вместе с ней качалась неопрятная, нечесаная грива ее основательно отросших волос цвета темного мёда. Особенно пугало его то, что говорила она спокойно и размеренно, как бы выдавливая из себя тяжелые, будто налитые свинцом слова: