Михаил Алексеев - 22 июня… О чём предупреждала советская военная разведка

В другом месте мы знакомились с производством искусственной канифоли. Выявить рецепт ее изготовления нам помогли сами же немцы. Тактика при осмотре была та же – рассредоточение. Оставшись наедине с одним из сотрудников лаборатории, который нам симпатизировал, я без умысла задал ему вопрос, из чего они изготовляют канифоль. Впрочем, не надеялся на правильный ответ. Но он, оглянувшись по сторонам и убедившись, что около нас нет сопровождающих гестаповцев, на крышке банки написал цветным мелом химическую формулу.

На одном из заводов нам пытались продать большую партию лака, который не горит и употребляется для покрытия самолетов. Показали эксперимент. На квадрат натянутого полотна, покрашенного лаком, лили бензин, поджигали, бензин сгорел, а лак остался на полотне. Как и прежде, я был возле рабочих, и они мне подсказали, чтобы мы этот лак не покупали, потому что он утяжеляет самолеты и на их покрытие не идет. Кроме того, добавили, что эта же фирма изготавливает другой лак, который значительно легче, и указали место, где он хранится. Я передал информацию руководителю комиссии. Он потребовал показать лак и обещал купить большую партию. Немцы вынуждены были показать нам лак и продать его. Но, видимо, они догадались о моей работе, потому что после этого не выпускали меня из поля зрения.

Такую же работу проводили и другие комиссии, которые больше изучали, чем покупали. Проработав в Берлине несколько месяцев и выполнив свою задачу, торговая делегация выехала в Москву, а я вернулся к исполнению своих прямых обязанностей в торгпредстве. Теперь я уже занимал должность начальника АХО – помощника, или, как меня там называли, заместителя торгпреда по хозяйственным вопросам. Жизнь вошла в свое обычное русло.

К 1940 году внешний облик жизни Германии, и особенно Берлина, резко изменился. Если в 1937–1939 годах жизнь, если можно так выразиться, кипела, часто в Берлине организовывались демонстрации, факельные ночные шествия, парады, по воскресеньям на площадях целый день военные духовые оркестры играли бравурные военные марши с барабанным боем и средства пропаганды на все лады восхваляли Гитлера, Геринга, Геббельса, Гесса, то в 1940‐м барабанного боя, помпезности стало меньше. Берлин был уже изрядно потрепан английскими бомбардировщиками. Население бродило по улицам города сонное, так как почти каждую ночь приходилось проводить в бомбоубежищах без сна. В пивных и барах немецкие бюргеры позволяли себе ехидно прокатываться по адресу Геринга, заявившего когда-то, что ни один вражеский самолет не появится над Германией. «Геринг был прав, – говорили они, – по одному-то самолеты не летают». Не чувствовалось особого восхищения немцев и от сообщений о захвате Польши, об оккупации других стран Европы, хотя немецкая пресса и радио трубили об этом постоянно.

Упоенный успехами, Гитлер решил с ходу захватить и Англию. Немцы раскупали газеты, и мальчикам-продавцам не надо было даже кричать, зазывая покупателей. Настроение было приподнятым, но длилось это не долго.

…Немцы встретили Молотова с подобающими почестями, а министр иностранных дел Риббентроп дал ему на время пребывания в Германии свою автомашину, стекла которой не пробивались пулей. Но я вспоминаю о банкете, или приеме, который устроил ему Гитлер. К тому времени я уже в совершенстве владел немецким языком, и наш торгпред, не владея им, часто пользовался мной как переводчиком. На прием он взял меня с собой, хотя присутствовали только семь человек от торгпредского руководства и несколько человек от нашего посольства и консульства. Прием был устроен в лучшем отеле Берлина «Кайзерхофе», что означает «Королевский двор», в котором останавливались только высшие государственные персоны. Зал, в котором проходил прием, находился на втором этаже, куда вела лестница, устланная дорогой ковровой дорожкой. На верхней площадке перед дверью в зал стояли и встречали гостей Гитлер, Геринг, Геббельс и Риббентроп. Всех прибывающих они приветствовали рукопожатием. Одним из последних в положенное время прибыл Молотов со своим окружением.

На этом приеме я видел Гитлера, Кальтенбруннера, Канариса. Но особенно зловещими фигурами мне показались Гиммлер и Кальтенбруннер с их холодными и стеклянными глазами. Канарис выглядел добродушным, разговорчивым человеком. Гитлер на приеме говорил о том, что двум великим народам мира нужно жить в дружбе, и этой фразе он придавал особое значение. Затем сказал о развитии экономических и культурных связей. Но самое главное, в речах были здравицы. Если Гитлер закончил свою речь словами: «Я пью этот бокал за народ Советской России и его вождя Иосифа Сталина», то Молотов сказал: «Я пью бокал за немецкий народ и его истинного вождя». Мы боялись, что Молотов затем назовет вождем Гитлера, и реакции последнего. Но этого не произошло. Прием прошел внешне дружественно. Однако, приехав к себе в торгпредство, мы долго обсуждали случившееся и ждали последствий. Я не знал, как шли переговоры, но когда в здании посольства Молотов делал ответный прием перед своим отъездом в Москву, на него из руководителей Германии прибыл лишь один Риббентроп. Речи Молотова и Риббентропа были официальными, а сам прием длился всего лишь 30 минут. В этот вечер англичане как никогда усердно бомбили центр Берлина, в том числе центральную улицу и дворец в Тиргартене, в котором находилась резиденция Молотова.

Период с марта до начала войны был для нас еще тяжелее. Наши взаимоотношения с немецкими фирмами ухудшились, а наблюдение за нами усилилось. В Берлин участились визиты Муссолини, Хорти и других друзей немецкого рейха, в наших квартирах чаще проводились обыски. Нам очень помогало затемнение Берлина. С наступлением сумерек город погружался в темноту, и нам можно было гулять беспрепятственно.

Как мы ни были осведомлены о готовности гитлеровских войск к нападению на нашу Родину, 22 июня застало нас врасплох. Вечером в субботу мы пошли в наш советский клуб, где играли в волейбол, смотрели художественный фильм, а к 24 часам ночи разъехались по своим квартирам. Перед тем как лечь спать, я позвонил в торгпредство. Дежурный комендант сообщил, что все в порядке, только у здания группами собираются немцы. Я велел ему предупредить дежурного шифровального отдела, который находился в торгпредстве в секретном от немцев месте с решетками на окнах, за железными стенами и дверью. Таким образом, хотя все и было приведено в боевую готовность, о войне как-то не думалось.

В 4.15 утра к нам в гостиницу ворвались гестаповцы и стали ломиться в двери номеров с криками «Ауфмахен!» («Открыть дверь»).

Ко мне в номер вошли несколько гестаповцев и приказали: «Одеваться! Взять с собой пару белья, сигареты и питание на два дня, спускаться вниз!» То же самое происходило и в других номерах. Некоторые пытались оказать сопротивление, были изрядно избиты и спускались вниз в синяках и кровоподтеках. Когда я остался в номере только с одним гестаповцем, я спросил его, в чем дело, на что он мне ответил: «Война». Гестаповцы стали совать по карманам ценные вещи, начался грабеж. Прежде чем спуститься вниз, я попросился в туалет. Меня проводили до кабины, в унитаз я выбросил кое-какие записи из блокнота и ключи от сейфа. Внизу меня уже ждали, так как дежурные немцы по гостинице заявили, что ответственным здесь являюсь я. К гостинице гестаповцы прислали автобусы, на которых можно было разместить около двух тысяч человек, по количеству проживающих в гостинице. Когда всех рассадили, то оказалось, что тысячи человек недостает. Произошел следующий диалог: