Анджей Иконников-Галицкий - Сожженные революцией

Ожидался суд. Друзья и однопартийцы убитых мечтали выступить на суде с обличениями большевиков. Князь Павел Долгоруков писал в камере Трубецкого бастиона обвинительную речь, в коей призывал судить не рядовых исполнителей преступления, а тех, кто незаконно захватил власть, санкционировал разгон Учредительного собрания, воздвиг гонения на кадетов. Благородный князь мысленно взывал к судьям: «Вы должны разобраться в степени их виновности и, разобравшись, вы должны признать, что главные, наиболее сознательные убийцы Шингарёва и Кокошкина это те, кто подписал декрет 28-го ноября. <���…> Иначе – ваш суд – не суд, а классовая и политическая расправа, где под личиной суда и правды царит месть и бесправие» [159] Долгоруков П. Д . Великая разруха. Мадрид, 1964. С. 87. . В газете «Новая жизнь» ту же мысль совестливо развивал Горький: «Я спрашиваю себя: если бы я был судьёю, мог бы я судить этих “простецов”? И, мне кажется, – не мог бы. А защищать их? Тоже не мог бы. Нет у меня сил ни для суда, ни для защиты этих людей, созданных проклятой нашей историей, на позор нам, на глумление всему миру» [160] Горький М . Указ. соч. .

Долгорукова вскоре выпустили из тюрьмы, но приготовленная им речь не понадобилась. Наступало время не судов праведных, а как раз именно классовых и политических расправ, мести и бесправия.

Да и до суда ли тут: 18 февраля началось наступление немцев, Ленин кинулся писать: «Социалистическое отечество в опасности!» Потом Брестский мир, ссора большевиков с левыми эсерами, переезд правительства в Москву… Штейнберг, как и другие левые эсеры, вышел из Совета Народных Комиссаров и из соратника превратился во врага. Подготовленное под его руководством обвинительное заключение большевики сочли за благо сдать в архив. К тому же стремительно разрасталась Гражданская война, и озверение масс становилось востребовано на полях её сражений. Куликова и Басова выпустили из-под ареста и отправили на фронт. Страна проваливалась в новые круги ада; жизнь человеческая и права личности стоили не дороже стремительно обесценивающихся денежных бумажек – «керенок».

Несколько дополнений.

Александр Блок в холодной квартире на Пряжке закончил свою поэму «Двенадцать» 29 января, чуть ли не в тот самый день, когда Ленин, заслушав отчёт следственной комиссии, объявил её распущенной.

Больницу на Литейном вскоре переименовали. Не без своеобразной иронии Петросовет присвоил ей титул «больница имени жертв революции».

Что касается дочери Шингарёва Елены Андреевны, то она прожила очень долгую жизнь и скончалась в 2003 году в возрасте девяносто семи лет. Вообще судьбы детей Шингарёва сложились по-разному. Сыновья Владимир и Георгий оказались в эмиграции; младший Георгий погиб в двадцатилетнем возрасте в Праге при не вполне ясных обстоятельствах; старший Владимир перебрался в Париж, участвовал в общественной жизни русских эмигрантов, умер, насколько нам известно, во время немецкой оккупации. Дочери остались в Советской России. Как ни странно, их не тронули, даже не выслали из Ленинграда после убийства Кирова, когда высылали всех, имевших «социально-чуждое происхождение». Маргарита, художница, погибла во время блокады. Наталья, врач-хирург, дожила до почтенных семидесяти двух лет.

На Никольском кладбище Александро-Невской лавры в дальнем углу есть две скромные могилы, расположенные рядом, в общей ограде. Они не значатся в списке мемориальных захоронений, и к ним не ходят любознательные посетители. Простые металлические кресты, крашенные голубоватой краской, выцветшей почти добела. На крестах таблички. На одной подновлённая надпись: «Шингарёв Андрей Иванович, 1869–1918». А ниже: «Нечаева Елена Андреевна, 1906–2003». На другом кресте еле-еле можно прочитать фамилию «Кокошкин».

У Фёдора Фёдоровича детей не было.