Дмитрий Харламов - Сказание о верном друге. Тайна седого тугая

— Серафиму Александровичу привет! — крикнул он зычно, перекрыв шум мотора.

— Здравствуйте, здравствуйте! — отвечал Серафим Александрович, но его интеллигентный голос был едва слышен.

Миновав протоку, катер сбавил ход, и братья спустились в лодку, привязанную к корме баржи.

Эхо многократно повторило прощальный гудок, и катер прибавил скорость.

— Принимайте пополнение, — басил Степан Никитич. — Михаил погостюет у вас, а я ночью уеду, мой караван подойдет.

Выглядел он значительно моложе старшего брата и мало походил на него. Вот только те же лучики-морщинки у глаз на темно-коричневом от загара лице — профессиональные черты дарьинских речников.

Михаил Никитич по-прежнему казался мрачным и неразговорчивым. Может быть, он всегда такой? Пулат исподтишка наблюдал за ним: каждое его движение, жест казались мальчику подозрительными.

После ужина Пулат отвел Радика к каменному бугру и шепнул:

— Ну, теперь будем глядеть в оба.

Радик замялся.

— Если не хочешь, — насторожился Пулат, — я без тебя справлюсь.

— А что делать-то?

— Надо послушать, что Михаил Никитич говорить будет, а там по обстановке посмотрим.

Мужчины сидели у костра, не дальше десяти метров от накомарника мальчиков. Разговор был слышен хорошо, значит, надо притвориться спящими.

Радька излишне старательно сопел носом и даже всхрапывал время от времени.

Тихо говорили о строительстве Чардаринской электростанции, о рыбалке, о домашних делах, об урожае — в общем, о чем угодно, только не о тайнах.

Пулата клонило в сон. Голоса как бы становились тише, будто кто-то уменьшал громкость. Мальчик дергал себя за ухо, прикладывал к виску прохладный корпус фонаря, чтобы не заснуть.

— Радька, — шепотом позвал он друга.

Радик не шевельнулся. «Вот притвора!» Пулат потряс его за плечо. Тот промычал что-то и повернулся на другой бок.

— Ну и ну! — рассердился Пулат, но зато ему самому стало легче от сознания выполненного долга.

Разговор между тем коснулся их путешествия. Мальчик насторожился.

Тихо шелестели листья на деревьях, мирно плескалась вода под берегом. Временами долетали издали ночные звуки тугая: то затявкает шакал, то разнесется леденящий сердце вопль — так и не узнали, кто это стонет! — то пронзительно прокричит ночной охотник сыч: «кувит-кувит!»

— Давно на острове? — спросил Степан Никитич.

— В тот же день пришли, что и Михаил; мы вечером, а он ночью.

— Неужто пять дней колупались? — удивился Михаил Никитич. — Мы с Нюсеной за полтора управились, и не так чтоб шибко шли.

— День, считай, ветер нас задержал…

— Да, ветряга здоровый был, у Галины почти смётанный стог распотрошил, — вставил Степан.

— Полдня лодку латали, потекла вдруг, как решето.

— Как так? — Степан повернулся к брату. — Что за лодку ты им дал? Детей потопить?!

— Быть не может, — прохрипел Михаил Никитич. — О камень ударились или на галечном перекате елозили?

— Это еще до переката случилось, на второе утро. Смотрю, воды по самые борта.

— Непорядок это, Михаил, — укорил брат.

— Черт знает что! Нонешний год смолил. Обшива хорошая, менять даже не пришлось…

«Полтора дня добирались Михаил Никитич с Нюськой до острова, — рассуждал Пулат. — А где он был три с половиной дня перед этим?»

— Захоронку Макарову не искали?

— Искали, — ответил Серафим Александрович. — Ездили мы с Радиком. Все облазали, и следа лачуги нет. Если и было что, так давно быльем поросло…

Надолго замолчали.

Со стороны Нюськиного шалаша послышался звонкий лай Малыша. Потявкал и замолк.

— Что это он, на шакала? — спросил Серафим Александрович.

— На острове шакалов нет, — ответил Михаил. — Спросонья, должно.

Потрескивали в костре сучья, булькал чайник. Серафим Александрович поднялся, походил вокруг, разминая ноги.

— Поглядите, какая ночь! Ради нее одной стоило проделать все путешествие.

Вдоль реки дул прохладный упорный ветерок, разогнавший комаров. За шелестом листвы и тихим перезвоном волн пригасли, отодвинулись на второй план голоса тугая. На юго-востоке ширился и разгорался серебристый холодный свет восходящей луны.

— Да, — глухо откликнулся Степан, думая о чем-то своем, — представить себе не могу… чтоб Макар своими руками такое сделал! Лучше хлеб черный жрать на своей земле, чем булку на чужбине.

Он сплюнул.

— Какую булку? — спросил Михаил Никитич. — Его поманили булкой, а жрал-то он мякину горькую… И до конца жрать ее будет.

— Расскажи, Михаил Никитич, как дело было, — попросил Серафим Александрович.

— Что рассказывать?.. За золотые погоны продал он нас, братьев своих… Когда ЧК раскрыла белоофицерский заговор и поарестовала ихнюю верхушку, Макарка с дружками-офицериками прибежал в тугай прятаться…

— Помню я, — вставил Степан Никитич, — как они прискакали на лошадях. Трое их было, один как будто раненый.

— Да, — проговорил Михаил раздумчиво, — не раненый, пьяный. Старшой ихний Макарке строго наказывал глаз с него не спускать и пристрелить в случае чего… Какой-то приказ тот потерял, и за это судить его должны были…

— Ну а еще что-нибудь говорили? — нетерпеливо спросил Серафим Александрович.

— Может, и говорили, да только слушать их мне было ни к чему… И пристрелить могли, между прочим. Наутро того пьяного нашли на берегу Дарьи с простреленной головой.

— Не припомню я, чтобы привезли они с собой что-нибудь такое для захоронки — ящики там или свертки, — почесал в затылке Степан.

— Ничего не было, кроме полевых сумок, а у пьяного и сумки не оказалось, — подтвердил Михаил.

— В сумке вполне могли быть важные документы, — горячо сказал Серафим Александрович. — Нет, неспроста Макар хочет, чтобы отыскалась эта захоронка.

— Далась она вам… Главное — Макар сбежал, и точка… Помнится, по норам схоронились, как шакалы. Не знаю уж, как он, а офицерье заодно с басмачами люд губили, пока их Советская власть не повытравила. Недобитые за границу убегли. Вот и вся Макарова биография. Жалеть о нем нечего. Прощения ему нет. В народе верно говорят: собаке собачья смерть.

— Не о прощении речь, — проговорил Степан с нажимом, — и не нам его прощать. Но ты будь человеком, помоги выяснить правду.

— Ладно. Пусть будет по-вашему. Поищу. Только прав Серафим: вряд ли что сохранилось, — многонько годков-то утекло…

Пулат так и уснул с беспокойством на сердце, и сон его был неглубок и тревожен всю ночь напролет. И только когда предутренний ветерок стал играть стенками полога, прохватился он ото сна, поглядел сквозь марлю на поблекшие в предрассветных белесых сумерках знакомые, родные созвездия и крепко уснул. Так и не услышал он, как подошел ночью караван и забрал Степана Никитича.