Поль Феваль - Карнавальная ночь

– Маргарита!.. Маргарита!.. Нет, я должен найти могилу матушки.

И он в самом деле пустился в путь, но вместо того, чтобы пойти по дороге, ведущей к кладбищу, Ролан двинулся следом за каретой Маргариты. Он все меньше и меньше понимал, где он и что с ним, но шел легко и прямо. Проталкиваясь сквозь толпу на театральной площади, он получил не один тычок и удар локтем, которые ему нисколько не повредили. Силы вернулись к нему. На улице Расина он бросился бежать.

В ста шагах от площади улица была темна и пустынна. За спиной Ролана грохотал праздник, впереди царило безмолвие. Ролан искал глазами экипаж, давно исчезнувший из виду.

Ролан сделал еще сто шагов, и мостовая покачнулась под его ногами, словно он ступил на палубу корабля. Он вновь увидел карету в ослепительном сиянии. Экипаж с открытым верхом плыл под огромными деревьями, купавшимися в солнечных лучах. Маргарита в белом платье с распущенными вьющимися волосами, падавшими на обнаженные плечи, склонялась над юношей…

«Это я! – подумал Ролан в припадке безумия. – Я узнаю себя. Постойте! Мне нужно на кладбище!»

Сияние померкло, вновь сгустилась тьма.

Ролан снова бросился бежать, но теперь он бежал зигзагами, словно пьяный. В ушах гулко шумело, и Ролану казалось, что от его лба сыплются во все стороны обжигающие искры.

Он упал, но даже не попытался подняться. Прильнув губами к мостовой, он подумал: «Я пришел, вот могила моей матушки!»

Колокола отсчитывали ночные часы. Город уснул, утомленный весельем. Забрезжил рассвет, холодный и унылый.

Ролан лежал на земле, растянувшись во весь рост. Бесшумно накрапывал дождь, и вода с тротуара стекала тонкими струйками в сточную канаву, образуя микроскопические водовороты. Улица, где лежал Ролан, была одной из тех старинных улиц из наследия Парижа-папаши, которую Париж-сын впоследствии уничтожил по кусочкам. Одним концом она поднималась к Сен-Женевьевскому аббатству, а другим, проделав извилистый путь средь лачуг, напоминавших в этот сумеречный час о далеком средневековье, упиралась в Клюнийский дворец. Вокруг не было ни души. Прямо над тем местом, где растянулся Ролан, наводя на мысль о бедолаге, умершем от голода, раскачивался, жалобно постанывая, уличный фонарь с коптящим фитилем.

Фонарь освещал большой и обветшалый дом, перед которым красовалась удивительная вывеска. На ней был изображен бородатый художник в костюме дикаря, вооруженный кистями и палитрой. Художник стоял рядом с полотном, натянутым на мольберт. На полотне боролись двое полуголых мужчин, окруженных толпой, состоявшей из крокодилов, тигров, змей, детей, нянек и военных. Ниже шла поблекшая от времени надпись:

Рисовальщик вывесок

по прозвищу Каменное Сердце

изготовит отличные афиши

для господ акробатов

и ярмарочных артистов

Миновало десять лет, на дворе декабрь 1842 года, и вот наша повесть находит свое продолжение – на сей раз в том доме, поблизости от Сорбонны, у дверей которого в одну из ночей среди постной недели рухнул обессиленный и умирающий Ролан. Снаружи здание нимало не изменилось. Это был все тот же весьма обширный жилой дом, с двумя башенками самого жалкого и обветшалого вида по обеим сторонам кровли. Ничто окрест не предвещало пока грядущего сказочного появления нового города на месте этих причудливых лачуг, доносивших туманные были средних веков в век нынешний.

В середине жилого корпуса под замызганными окошками второго этажа, как встарь, моталась на ветру, заплутавшем в этих переулках, вывеска, все та же вывеска, изображавшая бородатого выряженного дикарем художника, занесшего кисть над полотном, на котором в окружении апокалиптических зверей сражались два фехтовальщика; надпись на вывеске, как и прежде, гласила:

Рисовальщик вывесок

по прозвищу Каменное Сердце

изготовит отличные афиши

для господ акробатов

и ярмарочных артистов

Прежде чем толкнуть в глубине сводчатой ниши дверцу, которой суждено ввести нас в действие драмы, поглядим-ка, что хорошего происходит на другой стороне улицы. Там высится новый дом, поставленный несколько в глубине как бы из того расчета, что со временем к нему подравняются и остальные фасады. Дом опрятный, мещанский, весь в маленьких, совсем квадратных оконцах. Из пяти проемов второго этажа четыре сверху донизу забраны решеткой, сквозь которую можно разглядеть птиц, да в таком множестве, будто жильцы ушли, превратив квартиру в громадную вольеру.

Не станем пока сообщать ничего больше о доме напротив, недавно построенном скромным и степенным рантье по имени господин Жафрэ и по прозванию «Добряк Жафрэ», как окрестили его соседи по кварталу. Сей господин занимает второй этаж, и птицы принадлежат ему, как и он – птицам: трижды в день показывается он в пятом окне, и воробьи, слетающиеся со всего Левобережья, получают свой корм из его рук, лишний раз подтверждая правоту соседей… что за славная душа!

Было девять часов утра. Лучи зимнего солнца играли в конце улицы на прелестных крышах дворца Клюни, оставляя в тени фасад дома Каменного Сердца. Птицы Добряка Жафрэ заливались, а уличные воробьи носились туда-сюда, не в силах дождаться, когда же откроется пятое окно.

Каменная лестница, что вела к Каменному Сердцу, рисовальщику вывесок, почти развалилась. Красивые кованые перила изъедены были ржавчиною. От покрытых сырой пылью ступеней и замызганных стен несло погребом. Едва ступив на крыльцо и толкнув источенную жучком дверь, вы сразу оказывались в мастерской – одной из замечательнейших среди парижских мастерских и (как высокопарно говаривал господин Барюк, малеватель в летах и первый ученик великого Тамерлана) единственной в столице, где вы можете полюбоваться развешанной по стенам гирляндой из набитых опилками крыс, имеющей 72 аршина длины и состоящей из 884 особей обоего пола, убитых прямо в заведении и без посредства кошек!

Напрасно вы решили, что логово, порог которого мы сейчас переступили, если и не являет собой плод фантазии, то уж по меньшей мере никому не ведомо. Поэты нынче подняли вопль, что Париж вот-вот утратит все приметы старины; доля истины в этом есть, да только богом хранимая и достославная мастерская Каменного Сердца цела по сей день и умирать не намерена, напротив: достигнув полнейшей гармонии между своим предназначением и средствами его исполнения, она, казалось, сделалась бессмертна.

Мастерская не сгинет – пусть даже под угрозой быть сметенной городским обновлением, она переселится на новое место, пусть даже придется отправить всю связку крыс в изгнание за городские заставы и притулиться со всей своею славой где-нибудь на просторах Сен-Дени. Она будет жить, покуда служит всему пестрому и многочисленному племени «господ балаганщиков» истинным храмом живописи, малейшее из полотен которого стоит половины нашей Национальной выставки.