Поль Феваль - Карнавальная ночь

Все это, покрытое почтенным слоем пыли, громоздилось вперемешку с рабочим инвентарем, – столь причудливо, что и самая бойкая кисть едва ли сумела бы передать.

Так или иначе, а производство шло полным ходом. Целая армия молодых и старых пачкунов, одетых невесть во что, эдаким чертом причесанных и несказанно гордых своим нелепым видом, впопыхах расписывала кое-как закрепленные полотна или махала кистями по подрамникам, разложенным прямо на полу. Краска текла ручьями, превращаясь в несусветные изображения, нарисованные вопреки всякому здравому смыслу. Бойцы этого разношерстного батальона по большей части не имели представления хотя бы о самых зачатках живописи, но ими командовали опытные старшины с наметанным глазом и железной рукой – разбойники, поднаторевшие в искусстве малевания, и твердо знавшие, как надо наляпать лужок, как подпустить речку погуще, как извратить пропорции тела, как создать видимость движения… Эти были, можно сказать, художниками – если только таковы вообще водились в этом мире.

Над художником начальствовали двое мастеров, почти полубоги: господин Барюк, по прозвищу Дикобраз и господин Гонрекен, по прозвищу Вояка.

Господин Барюк был коротышка лет пятидесяти, тощий, поджарый и серьезный, умевший невозмутимо пустить пыль в глаза, под суровой личиной которого скрывался друг всех работников мастерской; Гонрекен был добродушный рослый весельчак, простоватый и твердо убежденный, что благодаря своему дарованию и милости Провидения он вознесен и занял в обществе столь высокое положение. Его прозвали Воякой вовсе не потому, что он имел честь служить в армии, но из-за безумного его влечения к бранной славе. По воскресеньям господин Гонрекен наряжался отставным служакой, «которого напоминал лишь усами», как говаривал подмастерье Каскаден. Сверх того, как уверял Каскаден, Гонрекен повязывал под редингот красный шейный платок и выпускал его кончик через петлицу, что могло бы сойти за награду – разве что не совсем государственную.

Господин Барюк и господин Гонрекен были двумя наместниками Каменного Сердца. Господин Барюк осуществлял общий надзор, господин Гонрекен «подпускал эффекты».

Всякая вывеска, предназначенная для господ балаганных артистов, несет одно или несколько изображений, назначение которых – «завлекать». «Большой аттракцион!» – возглашает афиша акробата из Англии; французы же, как народ во всем более утонченный, требуют, чтоб Гонрекен непременно изобразил им самого тюленя или дитя о двух головах в самых сверхъестественных подробностях. Гонрекену особенно удавались изображения альбиносов, а его люди-скелеты пользовались успехом, хотя анатомию он от души презирал.

Выше этих полубогов стоял лишь Зевс, заправлявший всем Олимпом: Каменное Сердце, мастер над мастерами, юный, прекрасный, блистательный; вдобавок ко всем этим дарам он обладал очарованием загадки. На глаза балаганщикам он не показывался никогда. Поговаривали, что в вечерние часы, когда громадная мастерская пустела, он порой спускался из своих заоблачных высей, дабы исправить где-нибудь невероятный поворот фигуры, укротить взбунтовавшуюся перспективу, вдохнуть движение в застывшие волны океана. Молва эта ходила как легенда, но никто не знал в лицо невидимого преемника Мушамьеля, Тамерлана и Четырехглазого. Господин Сердце, преодолевший, казалось, бренное земное естество, повелевал всем из горних сфер. Он был герой поэзии целого народа. На бедняцком празднике в Сен-Клу, на пряничной ярмарке, в те таинственные часы, когда смолкают барабаны, его лучезарный образ тревожил сны всех потомственных лотошниц…

В то утро, помимо нескольких вывесок, изукрашенных всякими потешными эмблемами, помимо разного рода пустяков – простеньких афиш, предназначавшихся для балагана парижского лунатика, для хижины юной великанши, для вертепа женщины-дикарки, пожирающей змеиные чучела, мастерская Каменного Сердца трудилась над двумя крупными полотнами: исторический сюжет с Нельской башней и упражнения семейства Вашри. Семейство Вашри в числе двух десятков членов с атрибутами своего ремесла и акулою, принесенной в бадье, располагалось слева. Картина с Нельскою башней стояла справа – три сцены, разделенные столпами: трактир, кудесник и темница. На первый взгляд не ахти как мудрено, но директор странствующего театра, обладатель смелого и живого воображения, заказал нарисовать три открытых окна – одно в трактире, одно во дворце Людовика Сварливого и одно в темнице, – что должно было создать представление об исполняемых в театре интермедиях. За первым окном должен был видеться патагонец, жонглирующий двумя своими детьми; за вторым окном разворачивался эпизод войны между городами Арпино и Марселем; третье охватывало панораму приступа Антверпенской крепости.

Пойдите найдите что-нибудь подобное у тех лоботрясов, которые выставляются во Дворце промышленности!

На помосте стояли трое натурщиков: жалкий мальчонка, с которого рисовали детей патагонца, и двое мужчин, один из коих был без штанов, меж тем как второй горделиво выставлял напоказ свой обнаженный торс.

Оголенные половинки этих двоих (сперва как бы разрезанных и снова составленных – туловище одного с ногами другого) должны были пойти на изготовление цельного Геракла: разумеется, Геракла из Гераклов. Ноги звались Симилором, имя туловища было Эшалот. Злосчастный ребенок, которого звали Саладен, был их общей и единственной собственностью.

– Сделайте одолжение, мадемуазель Вашри, покажите, на что вы способны, – приказал Гонрекен Вояка, отбирая кисть у одного из старшин. – Ведь тут вот, в правом углу, подпускаем эффекту! Вот как надо! А ну-ка!

Мадемуазель Вашри, цветом напоминавшая крота, которого посыпали опилками красного дерева, приладила кинжал на кончике своего курносого носа и встала в позу. Она была отчаянно некрасива, но Симилор, тот, что позировал ради икр, разглядывал ее с преступным удовольствием.

Эшалот (верхняя половинка Геракла) улыбался младенцу Саладену, червяком ползавшему по помосту.

В мастерской всякий делал свою работу, – если не хорошо, то, по крайней мере, молча, и тишина царила, словно в монастыре.

Время от времени господин Барюк громогласно командовал:

– Заткните свои глотки и пошевеливайтесь, вы все! Эй там!

Вояка же гордо добавлял:

– Время летит как на крыльях! Ну-ка приналяг!

И подневольная братия налегала. Средь этого пыльного бедлама одна добрая команда сразу вносила порядок в работу. Свет не видывал, чтобы произведения столь ужасающие изготавливались с таким усердием и в строгом соответствии с каноном.

Кроме господ Барюка Дикобраза и Гонрекена Вояки, никто не смел ни закурить трубки, ни подать голос. Остальные, самое большее, отваживались шепнуть на ухо соседу какой-нибудь ветхий каламбур из тех, что были в ходу в Театре Пантеон. Даже натурщики переговаривались втихомолку, и медведь семейства Вашри, дряхлое страшилище, коего зверская натура уже впадала в детство, сидел тихо, давая себя нарисовать и осмеливаясь зевать лишь в полпасти.