Вячеслав Сорокин - Десять заповедей

Неизвестно с достоверностью, что такое ложь, но достоверно известно, что не является ложью. Дерево, камень, облако – не ложь . Так обстоит дело со всеми понятиями. Что такое книга, строго говоря, неизвестно. Но известно, что камень, дерево и облако – не книга. Все согласятся с тем, что толстый том – книга. Но вырывая по одной странице из этой книги, мы когда-то получим предмет такого вида, что справедливо возникнет вопрос, книга ли он. Вещь мыслится через своё понятие и имя. Понятие включает в себя не только совокупность признаков, но и совокупность правил , сообразно которым с вещью надлежит обращаться. С огнём надлежит обращаться осторожно, с детьми ласково, к коварному врагу отношение должно быть соответствующим. Когда лгут, нарушается правило «лгать недопустимо». Но можно изменить сферу приложения этого понятия, включив в его значение новое правило: «лгать при определенных обстоятельствах допустимо». Сообразно с этим правилом лгать будет порой допустимо, порой недопустимо.

Если понятием «ложь» предполагается, что лгать недопустимо ни при каких обстоятельствах, под это понятие не подпадают те ложные высказывания, которые допускаются моральным чувством и здравым смыслом. Сохранив для себя таким образом возможность говорить неправду в определённых случаях, мы не должны будем считать себя в таких случаях лжецами. На все прочие случаи по-прежнему будет распространяться правило «лгать недопустимо». Поведение человека в результате такой операции над значением слова не изменится, но будет устранено противоречие между требованием не лгать и невозможностью его соблюдения. Случаи лжи из человеколюбия не будут больше отождествляться с аморальным поведением, потому что такая ложь не будет отождествляться с ложью. Суждению «лгать недопустимо» истинность будет присуща безусловно.

Распространяя запрет лгать на все случаи ложных высказываний, которые делаются сознательно, Кант («О мнимом праве лгать из человеколюбия») словно не замечает, что цель таких высказываний может быть высокой и похвальной, и в таком случае они не воспринимаются моральным чувством как нечто недопустимое. Запрет на ложь и вытекающие из него правила поведения восходят в значительной мере к моральному чувству, но Кант не признавал за моральным чувством большого значения. Моральный закон для него основывается на сознании долга. Но моральный закон признаётся рассудком и всем духом человека, а не дан ему в форме положения «ты должен», разделяемого только рассудком. Должное узнаётся как веление разума и души. Кант осознаёт это и пользуется поэтому вместо термина «разум» сложным термином «практический разум».

Частично оправдательное отношение ко лжи будет существовать до тех пор, пока значение слова «ложь» не будет изменено таким образом, что под него будут подпадать только случаи, несообразные с морально должным. В результате ложь перестанет считаться допустимой, и максима «лгать нельзя» станет для всех обязательной. Но поведение всех останется прежним. Каждый будет по-прежнему лгать в тех случаях, когда ложь не причиняет зла другому или даже полезна для него, но не будет считать такие поступки ложью. Поведение человека не изменится; изменятся лишь определения его понятий. Ложь, на которую имеют моральное право, при таком подходе перестаёт быть ложью по названию , но она не перестаёт быть поступком, каким она всегда была, по своей сущности. Допустимой при этом оказывается не та ложь, которая вызывает всеобщее неприятие, но те высказывания, которые внешне похожи на ложь, но по своей сущности не являются ложью. Так санкционируется право на высказывания такого рода и сохраняется возможность лгать, но уже с чистой совестью.

Одно из следующих двух суждений – «Убийство всегда плохо» и «Убийство не всегда плохо» – должно быть ложным, чтобы другое было истинным. Ложно первое. Убийство не всегда, не с необходимостью плохо. В ряду осуждаемых на моральном основании поступков убийство занимает особое место. Большинство людей, сознательно не избегая других грехов, никогда не помышляли об убийстве. Непреодолимое желание убить испытывают немногие. Такие люди больны и могут даже заслуживать сочувствия. Они не властны над своим влечением, как и те, кто совершает убийство в аффекте. Большинство убийств случайны; но и среди случаев преднамеренных убийств много таких, когда поступок совершается в результате стечения обстоятельств и не был бы совершён, если бы не эта роковая случайность. Убийство ли убийство, когда оно случайно? Такие поступки совершаются необдуманно. Убийства ради убийства редки, как правило, их совершают люди с психическими отклонениями. В таких случаях предписание «Не убий!» бессмысленно. Убийство с целью мести , может быть, самое бессмысленное из всех видов убийств: кому человек отомстил? Тут нет главного момента, ради которого задумывалась месть – подлинного торжества отомстившего: другой не страдает и не осознаёт, что ему отомщено.

Рассматриваемый вместе со своими обстоятельствами, каждый случай убийства неповторим, и различие между отдельными случаями может быть так велико, что логически недопустимо подводить их под то же понятие. Общим основанием, по которому поступок квалифицируется как убийство, служит момент лишения жизни одного человека другим. Но понятие «лишение жизни» само неопределённо и не помогает прояснению дела. Лишают ли жизни при абортах или при эвтаназии? В первом случае полноценной жизни ещё нет, во втором её уже нет. На вой не лишают жизни, но такое лишение жизни не считается убийством. И таких случаев, когда невозможно определить, имеем ли мы дело с убийством, сколько угодно.

Со сходной проблемой столкнулся Э. Дюркгейм при анализе феномена самоубийства («Самоубийство. Социологический этюд»). Случаи лишения людьми жизни самих себя различаются так существенно, что оказывается невозможной классификация таких поступков по единому основанию и подведение их под ту же категорию. Зачастую невозможно решить, имел ли место добровольный или вынужденный уход из жизни. В том случае, если руку самоубийцы направляет не его воля, но обстоятельства, едва ли можно говорить о самоубийстве. Но разве не всегда руку самоубийцы направляют обстоятельства, даже в тех случаях, когда обстоятельства порождают волю к лишению жизни самого себя? Возможно представить себе, что, проанализировав все имевшие место случаи самоубийства, мы не обнаружим ни одного, когда уход из жизни действительно был доброволен, и придётся признать, что самоубийство невозможно как феномен.