Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех святых. Перстень со львом

После взятия Шалье армия направилась к Шатонеф-де-Рандону, куда и прибыла во второй день июля. Франсуа сделался тенью самого себя. Мрачный пейзаж, простиравшийся перед ними, угнетал его еще больше.

Лагерь разбили у деревушки л'Абитарель. Крепость Шатонеф-де-Рандон располагалась выше, на вершине длинного обрывистого отрога, чьи черные скалы своими острыми кромками напоминали ножи. Она вздымалась высоко в небо. Первый день выдался знойным, зато ночь была ледяной; и дальше повторилось то же самое: днем — пекло, ночью — стужа. В это время года и на этой высоте перепады температуры всегда значительны, и нет ничего более изнурительного для человека.

В противоположность тому, что происходило при Шалье, осажденные сразу же завязали переговоры, и, в конце концов, их главарь, Пьер де Галар, согласился на сдачу 13 июля, если до этого времени к нему не придут на выручку. В подтверждение своего слова он предоставил заложников.

Франсуа ничего об этом не знал. Он молча смотрел на зловещий черный пейзаж, весь из скалистых гребней и пропастей, наводящий на мысли о преисподней. Франсуа де Вивре погрузился в себя. Ни с кем не разговаривал, никого не слушал. Ему казалось, что его сердце так же окаменело, как эти бесплодные скалы, что вся его жизнь сделалась подобием этих унылых пространств… Никогда надежда не возродится в его душе, подобно тому, как ни один куст, ни один цветок не вырастет на этих камнях. Его надежда звалась Франсуа де Флёрен, и смерть скосила ее в двадцать один год.

Однако одна новость все-таки сумела пробиться сквозь одиночество, в котором замкнулся Франсуа. Коннетабль занемог, коннетабль был болен… 5 июля прошел слух, что он не может сесть на коня без помощи своего оруженосца; 6-го — что он вообще не может сесть; 7-го — что он не ходит без поддержки, а 8-го — что не встает с постели.

8 июля было воскресенье… Вся армия присутствовала на мессе под открытым небом, которую отслужили за выздоровление коннетабля. Но Бертрана дю Геклена по-прежнему пожирала горячка. Слишком резкими были скачки температуры для этого уже немолодого тела, износившегося в нескончаемых испытаниях. В Абитареле один врач сменял другого; вызванные из Манда, окрестные крестьяне приносили всякие домашние снадобья, сопровождая подношения трогательными словами.

9 июля коннетабль составил завещание и передал командование маршалу де Сансеру. В течение трех дней ему было немного легче, но в пятницу 13 июля, утром, он понял, что наступает конец. Бертран дю Геклен велел вынести свое ложе из палатки, чтобы каждый мог его видеть, и приказал позвать капитанов, рыцарей и солдат.

Близился полдень. Стояла такая же удушающая жара, что и в предыдущие дни. Присутствующие обнажили головы, держа шлем или каску под рукой, и все плакали. Плакали не только потому, что умирал коннетабль, и даже не потому, что это был великий французский полководец, освободитель страны, но потому, что горе каждого было личным. От последнего солдата до маршала Франции, все они оплакивали Бертрана…

Лежа на своем ложе, Бертран дю Геклен сжимал меч с лилиями. Он попросил приблизиться маршала де Сансера и, поцеловав навершие меча, протянул ему.

— Верните королю… Надеюсь, я хорошо им воспользовался.

Франсуа плакал вместе с остальными. К его слезам по умирающему коннетаблю примешивались и слезы по ушедшему сыну.

Дю Геклен обратился ко всему воинству:

— Помните, вы должны сражаться только против тех, у кого оружие в руках. Ваши враги — не люди Церкви, не женщины и не дети…

Он продолжил:

— Препоручаю королю… мою жену…

И вздохнул.

— Прощайте. Не могу больше…

К Бертрану бросился лекарь… Тот был мертв. Это случилось в полдень.

В гарнизоне Шатонеф-де-Рандона о смерти коннетабля стало известно немедленно. Под тем предлогом, что договор был заключен именно с ним, Пьер де Галар хотел было отказаться от сдачи, но маршал де Сансер пригрозил казнить заложников, и тот смирился. Бандит самолично явился возложить ключи на тело прославленного мертвеца в сопровождении своих людей, англичан по большей части, которые тоже отдали ему честь.

Армия собиралась уйти без промедления, но ее отбытие задержала одна непредвиденная помеха. При вскрытии завещания обнаружили, что дю Геклен желал быть похороненным в Динане. Однако каждый знал, что Карл V пожелал, чтобы коннетабля погребли в Сен-Дени, рядом с королями Франции. Чье же из этих двух пожеланий надлежит исполнить — короля или покойного?

Наконец маршал де Сансер решил подчиниться воле короля. Но в спорах был потрачен целый день, и тело коннетабля из-за жары начало быстро разлагаться. Пришлось задержаться еще на два дня, чтобы вымочить тело в уксусе, и только 17 июля армия смогла тронуться в путь, направляясь к Парижу.

Возвращение было скорбным. К тому же войска задерживало взволнованное население, окружавшее солдат с самыми искренними проявлениями горя. По-прежнему держалась сильная жара, и с каждым новым днем от гроба исходило все большее зловоние, так что вскоре уже никто не мог к нему приблизиться. Гроб ехал один, на повозке без кучера, влекомой мулом, а на привалах его оставляли в стороне, как можно дальше от людей.

Франсуа плохо себя чувствовал. Днем он пылал, ночью его бил озноб. Под Шатонеф-де-Рандоном он подхватил ту же лихорадку, которая унесла дю Геклена. До сих пор его хорошо закаленный организм сопротивлялся болезни. Но душевные испытания его подкосили. Дух больше не поддерживал тело, которое сделалось вдруг уязвимым.

Армия прибыла в Пюи 30 июля. Вонь была такой нестерпимой, что стало ясно: дальше так ехать нельзя. Монахи-якобинцы предложили вынуть из тела внутренности и просили чести похоронить их в стенах своей обители.

Операция длилась два дня. Армия застыла в неподвижности под впечатлением этого мрачного события, слишком грубо напоминающего об ужасной судьбе, уготованной человеческой плоти.

Как только удаление внутренностей было завершено, второго августа состоялась торжественная месса в кафедральном соборе. Франсуа едва держался на ногах, так его лихорадило, но при этом больше всего страдало его сердце. Два месяца назад именно здесь он молился Черной Деве. Коннетабль стоял в первом ряду, а Франсуа де Флёрен — с ним рядом. Теперь коннетабль стал зловонным трупом, а Франсуа, его сын, умер. Франсуа де Вивре чувствовал себя бесконечно хрупким, зависящим от малейшего удара…

Выйдя из собора, он направился в свою палатку с намерением лечь в постель, но на пороге его ждал какой-то человек. Он узнал одного из стражников замка Вивре, который при виде сеньора поклонился и протянул ему два пакета:

— Это письмо от вашего сына, монсеньор. Он просит, чтобы вы прочли его первым.