Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех святых. Перстень со львом

Во время речи дофина Франсуа на короткий миг закрыл глаза. Голос казался слабым, но впечатление было обманчиво: за внешней слабостью тот инстинктивно скрывал свою незаурядную силу. Будущий владыка Франции станет великим королем.

Вскоре Франсуа двинулся к Парижу вместе с армией дофина: тысяча пеших солдат и примерно две сотни рыцарей. Командовать ими было поручено Жану де Танкарвилю, шамбеллану [39]Нормандии, близкому другу Иоанна Доброго и одному из наиболее почитаемых советников самого дофина. Франсуа заметил, что наследник короны не поехал вместе с войском, и, ничуть не склонный видеть в этом проявление трусости, расценил такой поступок как благоразумную осторожность.

Они продвинулись вдоль Марны до ее впадения в Сену. Франсуа ехал в первых рядах, между графом де Танкарвилем и знаменем с королевскими лилиями. В первый раз он шел на бой непосредственно под знаменем Франции; насколько ему было известно, еще ни одному из его предков не выпадало подобной удачи. Впервые щит «пасти и песок», висевший у него на груди, был удостоен такой чести. При любых других обстоятельствах Франсуа упивался бы восторгом, но в тот мрачный день, 10 июня, и оказанная честь послужила ему лишь слабым утешением…

Вблизи от Парижа местность пострадала гораздо меньше. Возможно, именно благодаря Этьену Марселю, бывшему союзнику жаков, расправа над повстанцами тут стала не такой свирепой, как в других краях. По-прежнему двигаясь вдоль правого берега Сены, войско дофина достигло какой-то деревни. Встречный крестьянин сказал, что это Берси. Услышав название, Франсуа даже не вспомнил о той, что была родом отсюда и, вне всякого сомнения, все еще ждала его за стенами города, уже видневшегося вдалеке. Жилетта… Франсуа забыл ее давным-давно.

Именно тут и напали на них войска Карла Злого.

Из-за домов вылетел отряд всадников, вооруженных копьями; дождем посыпались арбалетные стрелы. Франсуа с силой захлопнул забрало своего шлема, ожидая приказа де Танкарвиля идти в атаку. Никогда прежде он не боялся смерти так мало, никогда прежде не испытывал такого желания убивать.

Жан де Танкарвиль взмахнул рукой, знаменосец поднял стяг с лилиями, и рыцари дофина устремились вперед с единым кличем:

— Монжуа, святой Дени!

Франсуа в своем воинственном запале обогнал остальных на добрых два корпуса. Он яростно крутил цепом над головой. Он хотел было крикнуть: «Мой лев!», но сдержался. Сегодня клич де Вивре должен уступить место кличу Франции. И Франсуа кричал изо всех сил:

— Монжуа, святой Дени!

Наметив себе первого противника, он налетел на него с такой бешеной скоростью, что опрокинул его одной лишь силой своего толчка. Сир де Вивре уже искал следующего, но, без сомнения, вид его был так страшен, что вокруг него образовалась пустота. Впрочем, превосходство французских рыцарей над англо-наваррскими было бесспорным. Те дрогнули. Вступление в битву пехоты лишь усугубило перевес. Отряды Карла Злого не замедлили пуститься в бегство. Стычка у Берси принесла дофину победу.

Это был двойной успех. Осмотр пленных не оставлял ни малейших сомнений: все они были либо англичане, либо наваррцы. Ни один парижанин не присоединился к ним. Как и предполагал в своих расчетах проницательный сын Иоанна Доброго, между его врагами, на время объединившимися, пролегла трещина. Остатки патриотического чувства все-таки помешали парижанам биться на стороне англичан.

Однако неприятности начались и в войске дофина. Если рыцари, примкнувшие к нему, вдохновлялись, подобно Франсуа, верностью короне, то вся пехота была наемной. Казна же опустела, жалованье солдатам давно не платили, поэтому в последующие дни началось повальное дезертирство. Войска Карла Злого получили угрожающее преимущество, и дофину пришлось согласиться на перемирие.

С остатками верных ему войск он решил покинуть Шелль и переместиться к… Мо! Руины Мо еще дымились… Выбор дофина был продиктован необходимостью. Требовалось оказаться подальше от Парижа, но для Франсуа это стало настоящей пыткой, солью на незажившую рану.

По счастью, войско — точнее, то, что от него оставалось, — стало лагерем вне города, жить в котором было невозможно. Но все равно Франсуа провел там самые мрачные дни своей жизни. Уже одна мысль о том, что они могут получить приказ идти в Мо и ему придется вновь проезжать через то место, где был убит Туссен, наводила на него ужас.

Этот приказ так и не поступил, зато немного спустя до Франсуа дошло пугающее известие: дофин, став жертвой душевной подавленности, почти столь же сильной, как и его собственная, готов отказаться от борьбы! После стольких испытаний и разочарований мужество наследника пошатнулось. 20 июля он торжественно объявил, что, если до конца месяца ситуация не изменится к лучшему, он их покинет и удалится в Дофине. Его умоляли, заклинали — все впустую: если до 31 июля враги не падут, он уйдет…

В ту ночь Франсуа, заснувший под открытым небом, увидел черный сон. Этого не случалось с ним с тех самых пор, как он покинул Маргаритку и встретил Туссена. Туссен оберегал Франсуа от черного сна, и его смерть означала, что этот ужас начнет возвращаться к нему снова и снова… Весь день 21 июля превратился для Франсуа в один долгий кошмар. К его собственной боли прибавлялась еще и эта драма. Если не будет дофина — не будет и самой Франции. Кому тогда служить? Что с ним станется? Это подобно гибели, это равнозначно полному разгрому! Никогда, даже ослепнув, Франсуа не испытывал такого отчаяния. И вдобавок рядом уже не было Туссена, чтобы заставить его смеяться над собственными невзгодами. Франсуа дошел до того, что стал завидовать своему оруженосцу, лежащему на острове под розовым кустом, с дырой вместо сердца. Он, по крайней мере, отмучился!

Даже если бы следующая ночь обошлась без сна, она все равно была бы столь же горькой. Меж тем в Париже в это самое время происходили решительные события…

Войдя в столицу, англичане и Карл Злой повели себя словно в завоеванной стране. Открыв для себя после долгих месяцев походной жизни этот огромный город, полный роскоши и удовольствий, они без всякого удержу предались его соблазнам. Они заполнили собой все кабаки и бордели; они безбожно обирали торговцев, чаще всего платя гораздо ниже требуемой цены, а то и не платя вовсе. На сигналы к тушению огней они и внимания не обращали, толпами шляясь по улицам и горланя во весь голос; и уж, конечно, не ночным патрулям было под силу унять их.

То, что дофин Карл предчувствовал несколькими неделями раньше, случилось: и буржуа, и городская чернь все хуже и хуже сносили присутствие англичан. Парижане были вне себя от их бесчинств и ответственность за происходящее возлагали на того, кто открыл Карлу Злому городские ворота: на Этьена Марселя. Долгое время это был лишь глухой ропот, но стоило отыскаться серьезному поводу, как вспыхнул бунт.