Рина Аньярская - Надежда умирает последней

– Кто придумал это отвратительное имя? – возмущённо проворчала аббатиса и, отвернувшись от гостя, бросила обрывки письма в теплящийся камин.

Язычки оранжевого пламени тут же приняли желанную пищу.

– Какое имя? – не понял женщины фон Баркет.

– Еретическое! – гавкнула мать Мадлон. – Ле-ни-ти-на! Как собака.

– Это всего лишь домашнее ласковое имя нашей сестры, – хмуро проговорил Ганц, и в глазах его заиграл нехороший огонёк. – Никто и никогда не запретит нам называть её так, как мы называем.

– Скоро у неё будет другое имя, – махнула рукой аббатиса. – Мы окрестим вашу Элену-Валентину сестрой Марией, и она уже никогда не будет Ленитиной.

Кулаки немца непроизвольно сжались, и ему составило большого труда удержать свои эмоции в узде.

– Я должна сообщить Вам, сын мой, – монотонно продолжила речь аббатиса, шевеля каминными щипцами пепел, оставшийся от письма Бель Эра, – что Ваша кузина твёрдо решила посвятить себя католической церкви и никогда не вернётся в мирскую жизнь. Тем более – к мужчине-еретику! И никто не смеет стоять у неё на пути, слышите, никто! – повысила тон монахиня, обернулась к гостю и впилась в его бледное лицо колючим взором серых глаз. – Ни отец, ни брат, ни жених! Теперь уже бывший. Считайте, что силой, данной мне церковью, я разорвала эту помолвку, неугодную Богу.

– Но Мишель серьёзно болен, не лишайте его возможности увидеть сестру, кто знает, быть может, в последний раз! – воскликнул Ганц. – Мишелю нужна её поддержка!

– Ваша кузина своим присутствием ничем не поможет брату, – сказала как отрезала настоятельница. – Зато в монастыре она будет молиться за спасение его души днём и ночью!

Женщина особенно выделила слово «ночью», и по коже фон Баркета пробежал холод. «Раскусила она меня», – подумал молодой человек.

– После пострижения от мадемуазель де Сентон, ставшей нашей сестрой и Христовой невестой, будет гораздо больше пользы. А как она поёт «Аве Мария!» – воскликнула аббатиса и вскинула руки к небу. – Ангелы замирают, внимая ей!

Снова обратив взор на незваного гостя, мать Мадлон криво усмехнулась со словами:

– А Вы хотите лишить монастырь святой Женевьевы такой хористки! Еретики!

– Ленитина должна вернуться домой, – заявил Ганц и сделал шаг вперёд.

– Новиция Элена-Валентина ничего никому не должна! – поднимаясь, рявкнула аббатиса. – Кроме того, что она уже делает!

– Но семья против!..

– Семья не может вмешиваться в дела Всевышнего, молодой человек! Элена-Валентина де Сентон выбрала этот путь и не мешайте ей!

– Элена… – прошептал фон Баркет. – Мне почему-то кажется, что мы с Вами, матушка, говорим о разных девицах. Та, которую знаю я, наша Ленитина, никогда не отказалась бы от мирской жизни и женского предназначения ради места в хоре при монастыре!

В конце фразы голос Ганца сорвался на крик.

– Вы плохо знаете свою кузину, молодой человек, – холодно отозвалась мать Мадлон, словно подпитавшись злостью гостя, и спокойно опустилась в кресло.

– Да? – с вызовом прищурился Ганц. – Давайте проверим. Могу я увидеть сестру?

– Нет, – отрезала аббатиса.

– Что? – изумился такой наглости фон Баркет.

– Нет! – резко повторила настоятельница

Злой огонёк зажёгся в глазах юноши. Казалось, ещё мгновение и он бросится на эту старую деву, готовый задушить её собственными руками. Но Ганц сдержался, хотя огонь в его глазах так и не угас.

– Почему?

– Элена-Валентина де Сентон дала обет молчания и не может встречаться ни с кем, кроме священнослужителей.

– Хорошо, пусть не разговаривать, но увидеть-то я её могу?

– Нет. До пострига никто не может видеться с будущей монахиней.

– Глупости какие! – огрызнулся фон Баркет.

– Прикусите язык, молодой человек! – гавкнула мать Мадлон. – Вы в Божьем месте! Полагаю, Вы такой же еретик, как и мать моей новиции, оттого и перечите мне!

– Прощайте, матушка настоятельница, – с металлом в голосе отчеканил немец, развернулся и покинул приёмный кабинет пансиона.

«Щенок, провести меня вздумал, – злобно подумала аббатиса, провожая юношу недобрым взглядом. – Давить таких надо, гугенот недобитый!»

Покинув здание, немец отвязал коня и забрался верхом. Но, едва выехав за ворота, он направил скакуна вдоль забора, привязал у ближайшего столба и, никем не замеченный, перелез через ограду пансиона.

Под покровом хмурой ночи тёмная мужская фигура бесшумно пробиралась к едва светящимся окошкам девичьей спальни пансиона. Кожаные сапоги чуть слышно ступали по мокрой траве, а чёрный плащ скользил по веткам кустов. Фигура остановилась. Ветер стих. В ночном воздухе не осталось ни звука.

Одно из окон первого этажа отворилось, в нём показалась хорошенькая головка златокудрой девицы, чьи непослушные локоны выбились из-под белого покрывала.

– Сюда, сударь, сюда! – шёпотом позвала Маркиза.

Не говоря ни слова, Ганц приблизился к раме.

– Скажите сударь, как Ваше настоящее имя? – очаровательно улыбнувшись, спросила Фантина.

– Ганц фон Баркет, – ответил немец.

– О! Это он! Он! – раздались девичьи шепотки в глубине комнаты.

Молодой человек ринулся вперёд и схватился руками за подоконник:

– Где Ленитина? Вы можете позвать её?

– Тише, сударь, тише! – приложила тоненький пальчик к очаровательным пухленьким губкам златовласка и отступила на шаг.

За её спиной показалась рослая тёмная фигура – к проёму окна приблизилась Маргарита Бофор. На её точёном лице было хмурое выражение, которое, впрочем, ничуть не испортило внешность старшей воспитанницы. Красота её поразила Ганца – никогда ещё он не встречал подобных ей южных красавиц. На Маргарите не было головного убора, и её густые чёрные волосы, расчёсанные на ночь, спускались пушистыми локонами по крепким, словно закованным в доспехи, а не в сутану, плечам. Немцу показалось, что Бофор больше напоминает амазонку, чем воспитанницу урсулинок.

– Она взаперти, сударь, – грудным голосом произнесла девушка. – В комнате прямо над нами.

Маргарита подняла голову и указала рукой на окно второго этажа.

– Час от часу не легче, – пробормотал немец.

– Мы поможем Вам добраться до неё, только предупреждаю, что на окне решётка. Внутрь не попасть.

Фон Баркет простонал вместо ответа и уже вцепился в подоконник, готовый взобраться на него, чтобы по открытым ставням подняться на карниз второго этажа.

– Повремените, месье фон Баркет, прошу Вас, – остановила его жестом Маргарита. – Сейчас мы откроем Вам свой план, а Вы передадите его Ленитине. Слушайте же меня внимательно…

Сентон весь вечер простояла на коленях возле образов, сложив белые ручки крестом на груди. По щекам её медленно текли беззвучные слёзы. Когда за окном раздался шорох, девушка не обратила на него внимания и не открыла глаз.