Влад Ростовцев - Хазарянка

– В столице едал я меда и много вкуснее. О духовитости и баять нечего! Да что взять с провинции?! Посему и прощаю тя… Однако погодь! Совсем запамятовал я! – ладно, что все же вспомнил. Ты ведь предлагал, вроде, увеличение моей доходности. Готов внять…

XII

Заслушав вынужденное объяснение, не раз перебивавшееся пытливыми его вопросами, Твердило твердо вывел: недостоин Вершила даже малого доверия! Ведь согласно изложенному им, младший родич покойного Путяты лишь подозревался в инициативном намерении переметнуться к разведке булгаров с Итиля, а возможно, и северных свеев… Допускалось, что еще не намеревается он, даже в мыслях не держит, пребывая в верности своему потаенному долгу, однако явная неосторожность – напрочь исключать таковую вероятность. Ибо – чем леший не шутит! – единою, с годами, вдруг отрешится он-таки от верности Отчизне и станет изменником-оборотнем за презренную выплату? Невмочь исключить и оное! Меж тем, тот Молчан обязан вечно хранить некогда доверенные ему служебные тайны, вплоть до тризны по нем!

Не помеха, что нет еще доказательств преступного умысла, даже и косвенных, а есть лишь предположения, исходящие из самого худшего. Понеже, сообразно твердому убеждению Вершилы и вышестоящих над ним, неоспоримо, что каждый сходник – даже самый заслуженный и состоящий в штате, суть человек, а человеки завсегда склонны к изменам. И преступна доверчивость ко всем и к каждому, дабы не возрыдать вслед! Всецело доверять можно лишь вдогон погребальному костру, ведь не разговорчивы обгорелые кости. А посему – для вящей надежности, лучше перебдеть, Отчизны ради, неже недобдеть, теша ворогов! И во избежание, загодя пресечь, не утруждаясь доказательствами, кои легко добываются вслед при допросах с пристрастием.

Тем паче, оный Молчан привлекался ране, при родственном и явно пристрастном содействии того же Путяты, лишь для разовых операций. Он и в штате не состоит! А из сего неопровержимо вытекает, что не имеет должной закалки на верность Секретной службе, равно и постоянного жалованья от нее. Стало быть, наособицу уязвим для предположительных злостных попыток подкупить его презренной мздой со стороны булгар и свеев, а беря шире, и ромеев с ляхами. Не резон забывать и о печенегах с мадьярами!

«И разве радение нашего внешнего сыска о сбережении всей родимой Земли вятичей не превыше судьбы одиночного ловчего, пущай и безвинного, а вдруг и виноватого по прошествии лет, аще все же оступится?! Задумайся, внемли и осознай!», – патетически завершил Вершило.

Едва он умолк, Твердило не стал таить:

– Внимал, задумался, а осознать – не в силах! Непонятно мне…

– Да что ж тут непонятного? Малое дитя сообразит!

– Дитя-то и точно доверится лукавой подсказке от взрослого. Понеже неразумное оно. Его любой прохвост задурит. Не то со мной! – уже в годах я. И не обломится тому прохвосту! А не дергайся, примеряя на себя! Ведь отношусь к тебе токмо с приязнью, нежной. Оттого и согласился на дружбу, а мог бы подождать до твоего погребального костра, дабы довериться уже без опаски. Однако не в силах уразуметь, отчего ж ты сам не схватил того Молчана, безвинного, а перекладываешь на мя, не представив и честного повода?

– Да оттого, что не труслив сей! – вскричал Вершило, внутренне передернувшись от подколки, отнюдь не смахивавшей на нежную приязнь, и мысленно пожелав новообретенному другу мучительной кончины. – Такового не враз запугаешь, а нет у нас времени. Ежели промедлим мы, подсуетятся вороги, быстрехонько выведав все наши сокровенные тайны. И не простит нас Отчизна! Да и тя не простит она, а с ней и Совет старейшин!

Тревожишься об оном? А сам-то не мучишь безвинных? Мучишь! И заметь: не укоряю тя за то. Ведь неразумно дожидаться их вин, а проще растерзать сразу! Вот и я, печалуясь о Земле вятичей, вообразил Молчана предателем наперед, пущай ему и невдомек, что однажды может погрязнуть в измене, еще и татьбе. Елико ж мне открылось! Прикинь: мог ли он выведать от разбойника Цукана, где зарыты клады его банды, и утаить в свою корысть? Ежели допустить, что с годами обернется предателем внешнего сыска, с него любое станется! И что помешает тебе, во главе всего внутреннего сыска Земли вятичей, дать команду своим, дабы повязали его по оному подозрению?

Помешать способно токмо твое нежелание порадеть Отчизне и Совету старейшин. А непростительно таковое! Сразу и усомнятся в Совете том, любезном каждому вятичу-патриоту, верен ли Родине сей Твердило, не навострился ли в сторону враждебного Киева, вожделея и веру переменить. Оно тебе надобно? Однако решай сам, ведь не дитя неразумное…

«Прохвост, а соображает! – мысленно оценил Твердило. – Явно сведущ в допросном деле. Ставит капканы, точно на зверя. Ловко подводит и понуждает! И ведь не откажешь таковому. Иначе – себе дороже!».

Вслух же меркантильно полюбопытствовал о собственной выгоде. Понеже недорого стоят любые обещания, аще не удостоверены реальной мздой! Тем паче зело рискует он, ежели скрытный сыск, вечно сующий нос во внешний, прознает о задержании по сущему произволу некоего нештатника, а вслед начнет рыть. Мало тогда не покажется!

И согласившись с обоснованностью сих опасений, Вершило обозначил свою цену… Начал он издалека:

– Коли отныне повязаны мы дружбой, открою тебе сокровенное. По обычаям Секретной службы, а Высший совет старейшин – не возражает, треть от того, что выгребается при задержании вражьих сходников, достается нам, внешнему сыску, а две остальные – скрытному. И сам осмысли: треть – отнюдь не две трети! Вот и скудны наши фонды тайного хранения вещественных доказательств. Да и я вправе распоряжаться лишь частью их. Однако порадую тя, предложив самое заманчивое. Для главной из твоих зазноб, коих посещаешь, втайне от жены, и я одобряю то, ведь и сам со своей маюсь, приготовлено у мя украшение из Царьграда дивной лепоты. Се – серьги из чистого серебра, а на висюльках – жемчужины…

– Предполагаю: невольно оговорился ты. Из чистого они злата, – внес коррективу глава внутреннего сыска.

– Ежели из злата, то уже без висюлек с жемчужинами, – конкретизировал четвертый по старшинству чин внешнего сыска.

– Согласен, – не стал упираться Твердило, ожидая оглашения следующей мзды. И не ошибся он, ведь Вершило продолжил:

– А в личный дар тебе – изогнутый ромейский меч, обоюдоострый, с ножнами в позолоте, выкованный в лучшей царьградской кузне. Называется у них парамерионом. Умеют ромеи ладить оружие – не отнять!

(Иные читатели могут удивиться: «Почему ж ромеи, а не византийцы?». Да потому, что государство Византия никогда не существовало в природе! Существовала – на европейском берегу Боспора колония Византий, некогда основанная поселенцами из древнегреческого полиса Мегары. А практически напротив – на азиатском бреге, находился знаменитый в церковной истории по Четвертому Вселенскому Собору город Халкидон. На месте сего поселения, ставшего со временем хиреющим населенным пунктом с малой численностью, и возник Константинополь, названный в честь его строителя – императора Константина Великого. После разделения Римской империи на Западную и Восточную, вторая обрела название: Империя ромеев или Ромейская империя, подданные коей называли себя ромеями, что по-гречески означало «римляне». Что до термина «Византия», он был введен в широкий оборот – чисто в конъюнктурных целях, немецким историком Вольфом аж чрез два столетия от падения Константинополя и гибели той Империи).