Анна Элфорд - 233 года: Агапэ

– Я мисс Уилсон, сэр. – Девушка смущённо отвела глаза в пол. – Я его дочь.

– Вы говорили, что у вас есть лишь племянник, – встрял итальянец Зуманн, до этого аналогично вскочивший на свои ноги.

– Это и не важно, – присёк я повисшую в воздухе неловкость. – Прошу прощения перед Вами за моё невежество, мисс Уилсон.

– Что мне ещё остаётся, кроме как простить Вас, мистер…

– Мистер Барннетт. Дилан Барннетт.

(Это были последние месяцы, когда я мог звать себя тем именем, что дал мне отец и дед)

Эвелина сосредоточенно отошла от меня к отцу; но между нами успела проскочить искорка – я улыбнулся при виде её глаз, без капли кокетства разглядывающие меня. В девушке не было ни капли высокомерия; она была хозяйкой всего малолюдного серебра перед мной, которое достают изредка. (Она имела общие черты склада лица в профиль, что и моя покойная сестра)

– Эвелина, ты просто неблагодарный кусок ребра, – вспылил ее отец. – Сидела бы в своих покоях.

– Папà! – Его терпеливая дочь положила руки на узкие плечи отца. Она говорила без ирландского акцента, в отличии от старика.

– Неблагодарный кусок рёбра? Ужасно, мистер Уилсон! Женщины всё знают и всё могут изложить; всё понимают, они ведают миропорядком. – На этом месте я замолк, покуда я решил воздержаться от дальнейших споров.

– Ваше мнение! Но переубеждать меня вы не посмеете. – Тогда меня возмутил тон старика: резкий, жеманный, надменный. – От моего усыновлённого маленького племянника больше пользы, чем от дочери. Мужа ей иметь непристойно. Вот и тратит состояние папеньки! Эвелина, ступай к себе, и не смей выходить.

– Отец, если наши гости не будут против моей наглости, то я бы хотела запоздало присоединиться к ужину, – сказала Эвелина юношеским голосом и приобняла отца со спины.

Девушка так самодостаточно настояла на своём (девицы в те времена не смели пререкаться с уважаемыми пожившими родителями). Мы услышали, как в дом вошла гувернантка с мальчиком лет восьми, лепет которого прервал тишину и в миг разнёсся по помещению этажа. Мальчишка с родимым винным пятнышком на шее побежал к своей нежной кузине, привлекая всеобщее внимание. Понаблюдав за лепетом сестры и брата я осознал, что оба изнеженные, не приспособленные к жизни и труду, гоняются за мотыльками по полям, хохочут и собирают цветы (от Эвелины исходила какая-то своя, особенная атмосфера). Эвелина поставила светловолосого брата на ножки, отряхнула и поцеловала. После племянник вновь ушел играть в сад, но один.

На закате вдруг похолодало, и появились тучи. Весь ужин Эвелина была добродушна мила со мной. На мой вопрос о увлечениях она ответила лишь одним словом «антиквариат». На первом этаже дома у мисс Уилсон была отдельная комната для её совершенно жутких игрушек. «Надеюсь, я когда-нибудь смогу их увидеть», – сказал я в тот вечер. В подростковом возрасте Эвелина увлекалась каллиграфией и имела страсть к ведению дневников, которые, впрочем, в основном были заполнены не распорядком дня или впечатлениями от произошедшего, а небольшими рассказами, завораживающими своей атмосферой (вскоре я удостоился прочесть их). Весь ее характер прошит мягким обаянием.

Неожиданно мы вчетвером услышали стук входной двери, когда мальчишка-племянник, неся в руках дворовую собаку, положил её тушку напротив огня камина, разожжённого в холод ночи. Мистер Уилсон дожевал последний кусок; брат Эвелины стоял на коленях перед лохматым трупом своего друга. Сейчас казалось, что мальчик не плакал, нет, но когда он обернулся и невинно залепетал, на его бледных щеках виднелись мокрые, солёные следы.

– Собачка просто замёрзла. – Теперь уж было очевидно, что он плакал. Мальчик и сам не верил в то, что говорил. – Но сейчас она согреется и проснется. – Вошедшая служанка тонко, высоко закричала. Мистер Уилсон и не оторвался от своего чая.

Я наконец ощутил запах смерти, и почувствовал на острее плеча мурашки, словно сотни мелких пауков. Мистер Уилсон и гурман итальянец продолжили пить чай, не обращая внимания на всеобщее молчание внутри хаоса; служанка почти упала в рыхлый обморок, и Зуманн кинулся успокаивать её; гувернантка подбежала и подхватила мальчишку на руки. Кошка на подоконнике и её 27 позвонков изогнулись, в испуге сигая на пол вместе с ушами и лапами. Эвелина среагировала необычайно быстро: она взяла на себя смелость восстановить порядок. Я помогал мисс Уилсон, пока этот ее деспотичный отец приговаривал: «Ох, грешница, ты грешница».

Да, и вправду женщины ведают миропорядком. И нахлынуло на меня тонкое, новое чувство восхищения Эвелиной.

– Пока ещё не стемнело, вам лучше поспешить домой, мистер Зуманн, мистер Барннетт, – сказал Мистер Уилсон и опрокинул остатки ароматного вина, постукивая бокалом по дереву стола.

Он с дочерью проводил нас до ворот. Эвелина молчала пред грубостями отца (очевидно, выслушивая подобные мерзости не впервые в своей жизни). Ведьмы уже начинали завывать вместе с ночным ветром. Лес и долины уже почернели… солнце закатилось за горизонт. По коридорам мы вышли из дома; луна висела низко в небе, как молочно-белый череп. На моем влажном языке, где собрались капли вина, вертелись фразы, видения, красивые слова. А ухватить надо бы хоть одно – вот, трепетание нервов. Мне было неприятно видеть Эвелину такой печальной.

Нам с Зуманном подали коней, и перед тем, как отъехать, с мягкостью, как к собственной сестре, которая мертва, с отцовской нежностью, которую я не знал, я поцеловал маленькую, белоснежную ручку Эвелины. Да, Эвелина была скромна, пусть, может, и страстна в душе, как и насыщенный цвет её одежд – темно синее, идеальное платье. Как много бы не прошло времени со встречи с её характером, урождённым в графстве Кент в 1786 году, я никогда не вспомню без душевного трепета об Эвелине. Обхватив бёдрами коня, я заметил мимолётом, как мистер Уилсон подтолкнул дочь обратно в дом. «Тебе нет смысла проходить через эту пошлость, это унижение тебя минует», – сказал он. «Безупречные джентльмены загубят твою живую душу», – продолжил он. «Ты видел его модную, вельветовую одежду! Что за сумасбродная молодёжь», – говорил он.

Мои обнажённые плечи под материей одежд, где недавно бегали пауки, тонко-вьющие паутины трепета пред смертью, окутывал теперь июньский туман; квинтэссенция душ женщин и мужчин из соседних имений витали возле нас, и были они одеты в броские, яркие наряды; теперь они крутились возле моего коня.

Бутоны цветов уже начинали распускаться. К утру я не смог уснуть. Я лежал в тепле и в моей голове клубился вихрь контрастов – чёрная ночь и полыхание свечей, обшарпанный господин, сонные поля и нелюдимость слуг – словом, я не видел ничего; точнее, видел только ее руку.