Анна Элфорд - 233 года: Агапэ

Все вместе взятое означало рождение новой религии.

Глава 3.

Дилан Барннетт

Древесные листья июнь месяц выпятил силой. Златокудрое солнце, подобно причудливому субъекту, с юным пылом взирало на людскую греховность, на провинциальное графство Кент. Прошёл месяц с моего прибытия. Я сидел в столовой за простым деревенским завтраком. Зуманн присоединился ко мне. Руки он держал за спиной, а землянистое лицо и мягкий взгляд посмеивались над нерасторопной утренней обстановкой.

– Мне кажется я нашёл Сторге.

Этим заявлением я огорошил Зуманна; на его лице вырисовалась непередаваемая растерянность.

– И кто же эта девушка?

Я присел за стол, налил тягучего молока себе в кружку и отведал кисловатого смородинового варенья. Мои пальцы впились в горячую яичную скорлупу.

– Эвелина! На вчерашнем вечере я испытал к ней сестринское притяжение.

– Brannett perché complicarti la vita cambiando idea continuamente? Non è passato neanche un giorno ed hai già cambiato idea! – разразился криком на итальянском Зуманн .

Я перевел его слова в своей голове "Барннетт, как ты любишь усложнить жизнь! Как быстро меняешь мнение! Не прошло и дня, а ты уже передумал!". Однако, я не слушал его. Я включил режим инкогнито; я слился лицом с обоями, заперся, забаррикадировался в собственных мыслях, пока Зуманн возводил событие в кубическую степень трагедии. Но я не стал долго терпеть его крики; я вскипел, вскочил, бросился во двор под акацию. Какая-то дверца в душе хлопала, билась. Безумие! Скудоумие! Всю жизнь одни глупости. Сперва Зуманна выгоняют из Оксфорда. Потом он женится на девице, подвернувшейся ему по пути из Италии (я был очевидцем той судьбоносной встречи), а теперь он говорит мне упустить свой шанс молчанием.

Как по мне, лучше рассказать девушке о своих чувствах… она не выдаст тайны. А если и выдаст, то она не достойная тварь.

Я прикидывал то да се, взвешивал, сопоставлял. Я понимал, что готов дать ещё один шанс ради становления родственной любви меж нами, той любви, которой мне так не хватало всегда.

Когда на скамье около акации, где я устроился, вспыхнул ветер, я рассмешил себя проскочившей, яркой мыслью: мне страшно захотелось оседлать коня и пуститься галопом. И минул я двор. У конюшни подали мне жеребца. Когда я отдалился от цивилизации и ехал по аллее леса, небо стало торжественным. Кочки, острые сучки, ямки, кусты с ягодами лошадь горделиво обходила. Тени расходились, а солнце сонно жмурилось. Возможно, не всем будет понятна моя страсть к деревенским туманам. Туман – это дополнительное время на "подумать", разглядеть что-то в своей жизни, а не просто увидеть (а ведь разница колоссальна). Я мучился неизведанным, я желал познать тайну, но здравый смысл заставлял не губить Эвелину своими романтическими надеждами о будущем. Лошадь сорвалась на бег, перепрыгивая ручьи. В конце лесной тропы я обнаружил заброшенное кладбище. Здесь демонстрировалось благополучие, вечное упокоение посреди вселенской скорби. Здесь было вечное место переплетений жизненных новелл, но я был чёрств к их смертям.

– Сплошная чертовщина, – проворчал я, а лошадь перетаптывалась подо мной. – Эти пыльные надгробья кишат привидениями и чертями. – Паутина колебалась от ветки к ветке.

Я ощутил скверный суеверный страх перед насыщенностью воздуха сернистой смесью – я всё ещё сидел в сплошной нерешительности. Я словно собирался прыгнуть в воду, и не знал, отступить ли мне в последнюю секунду, или продолжить бег по пристани. Я постарался забыться и опустился на землю ногами. Я нервно прошёлся по мху, ограждая себя от мира кладбищенским оградой. Я шаркал мимо могилы неизвестного солдата, и когда рука Всевышнего направила меня обратно, я закрыл глаза с глубочайшим, идиотическим облегчением. Я испугался, вспылил, и с увлечённым видом медленно втянул голову в плечи, и лошадь подо мной развернулась в направлении Хорнфилд-Хаус. Вялая трава переливалась, подсвечивалась. Найдя тропку к крупной дороге, я нашёл на горизонте дом и прямое направление к нему; проезжая мимо садов я сжал лошадь бёдрами, слегка потянул поводья на себя, приостанавливая жеребца. Я взглянул на дряхлый дом нервозного мистера Уилсона; он уехал по делам в город. Мне почудился гремящий колокольчик где-то недалеко на дороге, и через минуту мимо меня проехала жалкая двуколка с одной старой кобылой в упряжке. Она проехала мимо, и вместе с ней Эвелина. Девушка держала разноцветные коробки покупок. С ней сидел незнакомый мне мужичок-кучер (дорога пылилась, и я не смог разглядеть его подробно). То ли кучер, то ли какой-то пират правит их двуколкой. Он низкий, мощный, серый, но лицо у него при этом было незаурядное.

Вот так – родители из дома, и юные леди творят, что хотят в городе: спускают деньги на ленточки, бантики, платья и шляпки. Эвелина попросила кучера скинуть скорость: она хотела поздороваться со мною. Я ритмично ударил лошадь стопами, и животное сорвалось на бег. Я видел на расстоянии, как мужчина обернулся, но не исполнил просьбу дамы, и они пропали за поворотом. Быстро скача и равнодушно оглядываясь, я вернулся в Хорнфилд-Хаус. Я сел напротив незажжённого камина в каменной, прохладной гостиной. Я неспешно облизал губы, почесал бакенбард, застыл на пару вялотечных, серых минут. Я не говорил. Собака с мокрым носом, впервые оказавшись внутри дома аристократа, посапывала у моих ног; служанки носились по коридорам, вынося серебро на обед на улицу. Эти слуги помогали мне быть благородным, великодушным, таким, каким они меня любили. Я кормил своим существованием дюжины семей лишь в Хорнфилд-Хаус. И стоило мне только сунуть нос в город по делам, как всё рассыпалось; слуги начинали слоняться без цели. Они проводили время в своё удовольствие в людской снизу дома.

На дворе после обеда стояла спёртая жара, и проворная муха несносно докучала. Жара придала моим щекам персиковую румяность, а глаза, не встречая другого взгляда целый день, смотрели перед собой – яркие, невидящие глаза. Я наблюдал за стеблями вьющихся роз, которые сплетались в густой ковёр, а на следующий день получил известие о бале. Душа воздушная, эфемерная, возрадовалась известию.

Когда экипаж разорвал материю тишины пустынной дороги, была дивная ночь, а приглушённая скрипка в сочетании с роялем возвещали о бурной, кипящей жизни людей в этой долине в эту ночь. Было темно, и когда мы с неясным Зуманном ступили из экипажа, мы слышали шёпот теней леди и джентльменов: «Какой важный… у него четвёрка лошадей!». Часы внутри дома указывали на десять вечера. Процессия танца приостановилась вместе с нашим с Зуманном приходом; в зале была жуткая толкучка, но перед нами все расступились, жавшись спинами друг к другу и к стенам. Чудеса делают деньги в единении со статусом, желание сделать милость. Мы без труда пробирались сквозь ужасное разнообразие запахов: свежих, сладких, кислых в богато убранном принимающем имении.