Сельма Норт - Царская дочь

Когда она наконец проснулась, в доме по-прежнему царил полумрак. Каменотеса не было. В очаге потрескивало пламя, пахло жареным мясом, на плоском камне стояли две деревянные плошки.

Лидия села и сложила руки на своем круглом, как шар, животе, в котором потягивалось царское дитя.

Закрывавшая вход циновка откинулась, и Каменотес вошел в дом. Увидев, что Лидия проснулась, он кивнул ей.

– Поедим, – сказал он. – Ты, должно быть, голодна – вон как спала, целую ночь и целый день.

Когда они наелись и утерли рот тыльной стороной ладони, Каменотес спросил:

– Где же отец твоего ребенка?

Лидия закусила губу, опустила глаза и сложила руки на животе.

– Я не хотела… – запинаясь, ответила она. – Отец с матерью пытались остановить его…

– Царя?

– Да, Каменотес. Царя.

Старик поднялся и подошел к нише, которая находилась в таком темном углу, что Лидия ее еще не приметила. Откинув обрывок кожи, служивший занавеской, он вытащил из ниши сундучок.

Лидия не отрывала от него взгляда. Каменотес снова сел рядом и поставил сундучок себе на колени. Он хотел было что-то сказать, но не смог. Его губы дрожали, и Лидия с испугом увидела, что по глубоким морщинам к бороде покатились слезы. Руки его тряслись так сильно, что, протягивая Лидии сундучок, старик чуть не выронил свой груз. Девушка едва успела его подхватить. Она утвердила сундучок перед животом и, дождавшись кивка Каменотеса, откинула крышку.

Внутри на невысокой стопке тонкотканых простыней – в такие пеленают младенцев – лежал костяной гребень.

Хрипло, прерывисто Каменотес заговорил:

– Моя дочь умерла, рожая царское дитя, а с ней умер и младенец. Займи ее место, Лидия. Живи, и пусть живет и твой ребенок. Займи место моей дочери и знай: когда дням моим придет конец, все, что у меня есть, станет твоим.

Во всем Соломоновом царстве не сыскать было того, кто не осудил бы женщину, которая просто так поселилась в доме чужого мужчины. Вот и пришлось Каменотесу жениться на Лидии. Соседи приняли девушку, ведь она носила дитя Соломона, а царь не раз одаривал своими визитами женщин на Низком и Высоком Берегу. Все знали, какой ужасной смертью умерла дочь Каменотеса и выношенный ею царский плод, и жалели одинокого старика. Люди только радовались за Каменотеса, за которым теперь было кому приглядеть, и за Лидию, у которой появились защитник и крыша над головой.

Девушку на время поселили у соседей – у плетельщика циновок и его жены. Начались приготовления к свадьбе. Закололи козла. Крышу хижины Каменотеса заново перестелили пальмовыми листьями, а вход украсили ветвями и цветами. В день бракосочетания соседские женщины искупали Лидию и вплели ей в волосы цветы. Вся деревня пела и ликовала, ела, пила и плясала. Вернувшись в дом, Каменотес, одурманенный сладким вином, уснул, едва дойдя до кровати.

Дождавшись, пока заснут соседи, Лидия осторожно спустилась к заводям. Там, в прохладной воде, в которой отражалась полная луна, и родилась Зиссель.

Как-то раз, много лет спустя, когда темные волнистые волосы Зиссель отросли так, что на них можно было сидеть, отправилась она к реке за травами – там на влажной почве хорошо росли укроп, фенхель и мята. Вдруг внимание девочки привлек какой-то слабый звук.

Она остановилась и огляделась. На первый взгляд все было как всегда. Вредный одногорбый верблюд, принадлежавший шурину плетельщика, стоял на привязи на соседском дворе и косился на нее, размеренно что-то пережевывая. У ее ног юркнула ящерица, такая легкая и быстрая, что ее лапки едва касались горячей земли. Громко и жалобно ревели два ишака, не поделив место в тени высокого тонкого кактуса.

Зиссель внимательно прислушалась.

Звук доносился из кустов ежевики. Трудно было поверить, что кто-то решил спрятаться там, в колючих зарослях. Должно быть, этот кто-то попал в беду и был на грани отчаяния – ну кто в здравом уме полезет туда, где полно змей, сороконожек да ядовитых пауков?

Зиссель оглянулась. Вокруг – ни души. Солнце стояло высоко на небе: люди и звери удалились в тень, чтобы отдохнуть. Но не Зиссель. Из-за своей короткой руки она избегала людей и их косых взглядов. И маленьких детей, что кричали ей вслед: «Птичья лапка! Молчунья! Царская дочка!»

Зиссель любила ходить на речку одна. Но в кустах сидел человек, который попал в беду, и пройти мимо она не могла.

Она снова огляделась, потом легла на живот и всмотрелась в путаницу веток. Когда глаза привыкли к тени, в самом сердце зарослей проступил темный силуэт сжавшегося в комок ребенка. Опираясь на локти, Зиссель подползла чуть ближе, но ребенок вдруг зарычал, как дикий зверь, дернул ветку, и колючки царапнули девочку по щеке.

Она испуганно отползла и, зажав щеку рукой, побежала домой. Лидию она не застала. Каменотес ушел на луг пасти Беляшку, дочку той самой козы, что лежала у входа, когда Лидия впервые переступила порог его дома. Зиссель смыла кровь с руки и щеки, взяла с полки свою плошку с вырезанной на ней птичкой, налила в нее воды и обвела глазами комнату. У стены стоял высокий суковатый посох, с которым Лидия пришла в здешние места, когда она, Зиссель, еще сидела у нее в животе.

Девочка схватила посох и выскользнула из дома.

Зиссель медленно протолкнула плошку посохом между ветвями ежевики. Плошка то и дело натыкалась на бугорки, и вода переливалась через край. Зиссель продолжала толкать, следя за тем, чтобы рука не запуталась в ветвях. Ей совершенно не хотелось, чтобы ее укусили, и, если этот ребенок тоже хочет жить, пусть лучше поскорее вылезает оттуда. Из гущи ветвей высунулась темная рука и схватила плошку.

Ребенок сделал пару глотков, а потом залпом выпил все до капли.

Зиссель снова подцепила плошку посохом, вытянула ее обратно и решительным жестом поманила ребенка.

Уж теперь-то должно быть ясно, что она не сделает ему ничего плохого, что хочет помочь? Но он не двигался с места.

Тогда Зиссель встала, подобрала с земли камень и швырнула его в кусты. Ребенок ойкнул от боли и выполз наружу.

Мальчик, тут же приметила Зиссель: на нем не было даже набедренной повязки. Почти одного с ней роста и такой тощий, что можно пересчитать все кости под темной кожей. Из-под черных кудрей к уху змейкой струилась кровь из свежей раны, кровили и ссадины на руках. На животе гноилась здоровенная ссадина, а спина и ягодицы распухли от укусов насекомых…

Выглядел он так, будто лежал там, в зарослях, и ждал, когда какой-нибудь скорпион наконец смилостивится и ужалит его.

Зиссель еще ни разу не видела человеческое дитя в таком жалком состоянии. Она едва не передернулась от отвращения, но сдержалась, шагнула к мальчику и протянула руку.