Малхаз Цинцадзе - Нестор

Начальник училища генерал-лейтенант Хамин был военным старой закалки, а потому на новомодные аэропланы смотрел с сомнением и счел своим долгом попытаться отговорить юнкера от столь неудачной затеи:

– Ну, сказали бы в кавалерию, я бы еще понял. Все-таки Кавказ, кони, кровь кипит— все ясно. Но аэропланы? Как же вы такое удумали?

– Ваше превосходительство!– Васадзе тут же поправился:– Извините. Господин генерал! Аэроплан— это тот же скакун, только более быстрый. И через горы перемахнет, и через моря перелетит, и врага поразит не хуже штыка. Я уверен, господин генерал: аэропланы – это будущее. Это как корабли: были парусные, а теперь даже подводные есть.

Генерал раздвинул усы в улыбке.

– Ну-ну! С морями и горами вы, юнкер, погорячились, но я не буду чинить препятствий. Да и военное ведомство поддерживает эту…– он неопределенно повертел руками,– идею. От утренних занятий освободить я вас не могу, а после обеда за свой счет – идите, летайте.

Он сделал строгое лицо и добавил:

– Чтоб к семи, к вечерней поверке, быть в училище.

Инструктором Васадзе назначили поручика Самсонова.

– Вы не смотрите, что у него один глаз,– сказал председатель общества воздухоплавания. – Для боя маловато, а чтоб учить— вполне хватает. После этого ранения его и списали. Самсонов – пилот-ас, семь сбитых немцев.

Действительно, поручик Самсонов любил самолеты. Как цыган знает норов каждой лошади в своем табуне, так и он похлопывал парусиновый или фанерный бок аэроплана, ласково называл скаутом и приговаривал:

– Моран Парасоль – хороший скаут, двухгодовалый, дуксовский, получше лебедевского будет. А это Сопвич, прекрасная машина, скорость— как молния, 160 километров в час. Молодцы! Умеют англичане!

Самсонов и Васадзе подошли к странному биплану, сбоку похожему на санки.

– А начинать будем с этого. Не смотри, что на вид неказист, зато в управлении хорош, высоту набирает ровно, без провалов и скорость развивает неплохую. Не англичанин, конечно, но неплохо. Когда освоишься на четырех крылах, перейдем вот к этому французу.

Самсонов указал на стоящий рядом длинный фюзеляж Депердюссена. Прошли лето и осень. Васадзе начал с неказистого Кодрона и закончил скоростным Сопвичем. В октябре он получил диплом пилота-авиатора, которому радовался больше, чем ожидаемому в январе выпуску из училища. Он уже решил, что будет проситься в действующий авиаотряд. На любой участок фронта. Главное – чтоб летать.

А вскоре начались кровавые ноябрьские события, и все изменилось. После того как юнкера Алексеевского училища, оставшись верными присяге, оказали военное сопротивление новым властям и потерпели поражение, большевики закрыли учебное заведение. Последовавший за этим беспощадный террор заставил юнкера Николая Васадзе затаиться, «лечь на дно», как говорили его новые друзья. Вообще-то надо было уезжать домой, в Тифлис, но обещание товарищей и ожидание, что эта власть долго не продержится, задержали его в Москве. А потом появилась Надежда, и Николай узнал, что иной раз женские руки могут держать крепче морского узла.

С Надеждой Родиной он познакомился в ноябре прошлого года, когда после баррикадных боев тащил на себе раненого капитана Ларина. Тащить пришлось далеко, в Лефортово, где в квартале от училища капитан со своей семьей держал квартиру. Его жена, Нина Васильевна, оказалась женщиной сильной: увидев раненого мужа, быстро и умело взялась обмывать и перевязывать раны. Пока усталый Васадзе, откинувшись в кресле, отдыхал и переваривал последние события, она успела сбегать за доктором, успокоилась, что раны не смертельные, уложила испуганных детей спать и только после этого обратила внимание на молодого юнкера, спасшего ее мужа от смерти. От смерти – потому что раненых и взятых в плен офицеров и юнкеров победители расстреливали или вешали на месте. Большевики не теряли время на суды и следствия, действовали быстро и жестко. Перед казнью, правда, выкрикивали: «Именем революции!»

Так Николай Васадзе, без одного месяца подпоручик, остался в квартире капитана Ларина. Училище закрыли, в казармы заселились красногвардейцы, идти ему было больше некуда. На улицах и вокзалах проводились усиленные проверки и обыски, надо было затаиться и выждать. Квартира была большая, из четырех комнат, общей кухни и туалета. Две комнаты принадлежали Лариным, одна— банковскому служащему, который месяц как уехал в Киев, да, видимо, там и застрял. В четвертой жила Надежда Родина со своим трехлетним сыном.

С мужем Надежде не повезло. На работе тихий почтовый служащий, в трактире становился рьяным патриотом державы и, придя домой, вымещал злобу на германцев на бедной женщине. Через полгода после начала войны на волне пьяного патриотизма он оставил беременную жену и записался добровольцем на фронт, где и погиб в одном из первых боев.

– Одна от него польза,– говорила Надежда,– хоть пенсию оставил нам с Кирюшей.

Оставшись одна, без мужа, с маленьким ребенком, несмотря на все трудности военного времени, Надежда расцвела и в свои двадцать пять лет стала прелестной женщиной. На нее стали обращать внимание, и недостатка в поклонниках не было. Но она не торопилась – не хотела ошибиться во второй раз и осторожно выбирала для Кирилла нового отца.

С Васадзе она познакомилась на второй день, когда тот остался у Лариных. Выйдя утром на кухню приготовить завтрак, навстречу ей из-за большого общего стола поднялся, по-военному склонив голову и даже прищелкнув каблуками, среднего роста симпатичный молодой человек. Светлые коротко стриженные волосы, чуть более темные, мягкие усы, зеленоватые, с медовым отливом смелые глаза, прямой аккуратный нос. Гимнастерка с алыми погонами Алексеевского военного училища подчеркивала крепкую широкоплечую фигуру. Нина Васильевна, которая хлопотала тут же, познакомила их.

– Наденька, – сказала она,– если вы не против, он поживет здесь некоторое время? Мы ему очень обязаны, а идти ему некуда.

– Пусть живет. – Улыбнулась Надежда. – Но вот погоны придется спороть. Так будет лучше.

Вечером на кухне на огромном сундуке, где хранили скудные продукты, Васадзе устроили постель.

– Будете охранять муку от мышей,– пошутила Нина Васильевна.

Но долго охранять не пришлось – уже через неделю Николай перебрался к молодой вдове, и неширокая кровать Надежды вполне уместила их обоих.

Через месяц капитан Ларин был уже на ногах. Злой, угрюмый— Васадзе его не узнавал. Некогда прямой, упругий, уверенный в себе фронтовой офицер ссутулился и бесконечно курил папиросы на кухне с открытой форточкой, вымораживая и так плохо обогреваемую комнату. Он мучился не из-за ноябрьского поражения и даже не из-за погибших друзей – солдаты гибнут на войне, – а из-за своей страны, которая катилась в тартарары. За которую он воевал, которую любил и в непобедимость которой верил, и которая принесла ему такую боль и разочарование. Человек действия, он не мог долго оставаться в унынии и неопределенности.