Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том первый. Паруса судьбы

«Да, да, сие случилось на святки»,− ворошил память Андрей, потрясенно складывая письмо. Тогда они, бывшие выпускники морского кадетского корпуса, собрались мальчишником и кутили трое суток кряду: варили пунш, сунув в серебряное ведро кадетского братства офицерские шпаги; вспоминали строгих учителей, отчаянные «штуки»; хвастали амурными похождениями; клялись пылко в вечной дружбе; пили до «тети Воти», то бишь до мертвецкой одури; бегали потом по парку босые, в одних рубахах, вдогонки по снегу; вели раззадушевные беседы; спорили, вспыхивали, что порох,− словом, радовались жизни, как способна радоваться сильная, уверенная в себе кипучая молодость.

Ныне все это было убито, перепачкано кровью и по-звериному брошено где-то в чаще.

Зловещее предчувствие чего-то ужасного штыком прон-зило Андрея Сергеевича. Он огляделся. Аршинные стены затихающего дома, на которых тускло мерцало развешанное оружие, давили его. Внезапно Преображенский ощутил в самом воздухе густое устойчивое присутствие смерти, о чем предостерегал его истекающий кровью Алексей. В какой-то момент капитан почувствовал, что не в силах более выносить этой безумной утраты.

Живым − живое: Андрей медленно встал из-за стола, прикрыл двери в горницу и шагнул к резному из красного дерева шкапу. Подцепил из него четырехгранный штоф и три из толстого синего стекла морских стакана. Водка пахуче булькнула… Преображенский кликнул денщика. Вскоре из передней клетушки, где бережничало нехитрое хозяйство Палыча, заслышалось спешное чаканье каблуков, и в дверях с огарком свечи появилась сутулая фигура старика.

− Чаво изволите-с? Ась? − Палыч лукаво усмехнулся.

От капитана не ускользнул мелькнувший бес в глазах слуги − на столе красноречиво боярился штоф анисовки.

− Подойди, дело есть,− Андрей указал денщику на стул.

− Благодарствую, батюшка. Сие отрадно, а почин каков? − забубнил по-стариковски Палыч, поправляя усы напротив штофа.− А я, дурень, вот самовар раздухорил, прикидывал чайком вас с пряником баловать да на покой отчаливать. Ну и пересобачились нынче! А дожж, проклятущий, опять так и сыпет! Небось увихались, вашескобродие?

− Что есть, то есть,− Преображенский сыграл желваками − накрыл третий стакан ноздрястым ломтем каравая, сдобренным щедрой щепотью соли.

− Господи Святы! По кому поминки, Андрей Сергеич? − денщик неуютно ёрзнул на стуле.

− Алешка погиб.

− Ой, матушка небесная! Ляксей Михайлович ангелонравный… Никак он?

− Он.

− Горе-то како, Господи Иисусе Христе! − старик закрестился всхлип, затем уронил руки, замотал седой головой.

− Будет, Палыч, багроветь сердцем. Плоти не поможешь, а душа уже на небесах ответ держит. Помянем давай.

Дзинькнули стаканцы − водка сморщила лицо, но Анд-рея не согрела. Капитан плеснул еще.

− Давай, старина. И знаешь, за то, чтобы Николай Чудотворец не покидал нас.

− Оно как! − приподнял одну бровь Палыч.− Никак срок приспел? Опять в окиян шлепаем?

− Идем.

− Вот-ить она, жизня-то, какб: кровушка льется, а бабы рожают. Значит, за Николушку Чудотворца? Эка…

Одним духом они oсушили содержимое. На сей раз пробрало. Анисовка душевно обожгла внутренности приятным теплом, разбежалась до самых кончиков.

− Вашбродь, не изволите семушки али рыжиков соленых на закуску? Ужо я в погреб-то мигом слетаю…

− Не суетись. Слушай со вниманием, да на ус мотай. Завтра поутру сходишь до пристани. Корабль прийти дол-жен. Зовется «Северным Орлом». Ежели такой объявится, в правлении спроведаешь, где остановился господин Черкасов, капитан сего судна.

− Уяснил, батюшка. Непременно золотыми литерами в память запишу,− рачительно, до легкого пота Палыч повторил: − «Северный Орел», капитан Черкасов.

− Слушай дальше: сыщешь и передашь ему, дескать, капитан Преображенский желает видеть. Дело у меня до него, отлагательств не терпит,− задумчиво молвил Андрей Сергеевич, закрыв ладонями лицо.

− Не вздумайте беспокоиться, барин. Лиха беда начало. Со дна морского зачалю, родимого.

Последние слова слуга обронил медленно, с расстановкой, ибо заметил, что барин, погруженный в свои думы, не слышит его.

Некое время они сидели в тягостном молчании. Преображенский не обратил внимания на то, как Палыч осторожно отложил подалее его заряженный пистолет, продолжая настойчиво истреблять у своей трубки всякие признаки жизни.

− Что с вами, батюшка Андрей Сергеевич? − с дрожью в голосе позаботился денщик, тихонько дотрагиваясь до его плеча: − Уж не приключилась ли с вами какб немочь?

Капитан будто ото сна оторвался, поднял покрасневшие глаза.

− Двери с окнами проверил? − в голосе его слышалось напряжение.

− Как велели-с, отец родной. Да что за напасть, Иисусе Христе?

− Палыч,− едва слышно сказал Андрей.− Тебе не показалось: ровно кто обочиной рысил следом за нами со Змеиного Гнезда? И все балками да оврагами, чтоб не приметили мы… А как в крепость въехали, будто отстал.

− Господь с вами, барин. Накличете беду… Ворон, по-диж-то, пролетал, аль рысь баловала… А и вовсе с устали почудилось часом вам,− белый, как парусина, пролепетал старик.− Не привыкши вы к земле, вашбродь. В море вам пора, сокол. Другим ветром дышать.

− И то верно,− натянуто улыбнувшись, ответствовал капитан.− Ну ступай, Палыч. Один остаться хочу.

Денщик прерывисто вздохнул, глянул внимчиво и, осторожно ступая, словно боясь расплескать что-то, вышел из горницы. По лику хозяина он понял, что там, в срубе, на Змеином Гнезде, случилось нечто особливо важное, что в силах было круто изменить их жизнь, но что именно − раскусить не мог, а лезть капитану в душу с расспросами не решился.

На городском кладбище, что за крепостным валом, царил самый глухой час ночи. Соленый вязкий туман, выбивавший ознобливую дрожь, висел на покосившихся крестах. Мрак стоял такой густой, что, казалось, при желании можно было пощупать скользкую смоль его шерсти. Огней крепости не было видно. Кругом ни звука. Охотск будто провалился в бездну адову.

Голова уездного фельдшера Петра Карловича Кукушкина, с жидкими бесцветными прядями волос, узким лбом, длинным носом и подслеповатыми ячменными глазами, трещала, будто в ней гремела сотня барабанщиков. Ныла каждая косточка, и так воротило с нутра, что караул. Кукушкин жалобно застонал, и его пересохшие губы прошептали:

− Святая Троица, спаси и помилуй… грех-то какой! И надо ж так было упиться!

Очухавшись на могиле, которую он, будучи «никакой», обнимал несколько часов кряду, Петр Карлович запаниковал. Он почувствовал, как продрогло тело, как стянулись под холодной рубахой соски на груди. Стало нестерпимо тошно.

«Господи! Где ж это я?» − молотом ахнуло в раскалывающейся от боли голове. Его желтушные белки испуганно блеснули во тьме. В памяти пестро зароились картины безудержной пьянки в доме купца Красноперова: обмывались крестины младшего наследника. В ушах эхом прозвучал хмельной голосище счастливого хозяина: «Ужо я тебя не выпуш-шу из-за стола, мил сердечушко, Петра Карлыч, покамест не отгремим сию оказию, как полагатся. Христом-Богом моли − не пуш-шу!»