Array Сборник - Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов

– Еду к дочери и сам все разузнаю, – решил он и в дорогу собрался.

Печальная, с заплаканными глазами встретила Коншох отца.

Заперся он в сакле с ней и долго вдвоем беседовали они.

Потом с нахмуренным лицом вышел он из сакли на двор, молодого раба-перса позвал.

Улыбаясь, показывая белые зубы, подошел к нему раб.

Посмотрел на него сурово князь, сказал стоявшим во дворе узденям:

– Лживая собака много беспокойства в доме причиняет, за что ее и убивают…

Выхватил он из-за пояса пистолет, выстрелил в перса и убил его.

– Перестал болтаться лживый язык, – проговорил он, кивнув головой на мертвое тело раба.

Старый воин Генардуко только плечами пожал и усмехнулся.

Понял князь его усмешку, молча пистолет свой снова зарядил и в голову Генардуко выстрелил.

И мертвым упал старый воин, а князь, усмехаясь, проговорил:

– Собаку, которая исподтишка кусает, тоже убивают!

Уздени сурово молчали.

Время бежало, время летело. Весна и лето прошли, наступила осень, а Кара-Мурза домой все еще не возвращался, и никто не знал, жив ли он, или уже давно умер. И по-прежнему печальна была Коншох, часто плакала она.

Но слезы женские вода: они обильно льются, зато и скоро высыхают, не оставляя следа.

Пришло время и Коншох перестала плакать, потом смех ее послышался, потом – песня.

И старый князь повеселел.

«Это – хорошо, что дочь свое горе забыла, – подумал он. – Одно плохо: мужа нет у нее».

Поговорил он с одним из узденей, и скоро пошли неизвестно откуда слухи о смерти Кара-Мурзы. В схватке с караногайцами погиб он, говорили эти слухи.

И громко заплакала Коншох, но как раз в это время въехал во двор гость – кумыкский князь. Она быстро вытерла слезы и румянец на щеки навела.

Гостя этого знала вся Кабарда.

Старый он был, с подстриженной седой бородой, болтлив, как сорока, и очень любил он крепкую бузу… Без всякого дела давно уже жил он в Кабарде, пользуясь гостеприимством князей и богатых узденей.

– Пустой человек, – говорил про него раньше Темирхан, а теперь обрадовался ему и радушно принял его.

Вечером сидел Темирхан с гостем в кунацкой, бузой его угощал и речь повел о том, как тяжело одинокому человеку жить на чужой стороне.

– Ты правду говоришь, князь, – согласился гость, – очень тяжело. Но, скажи, где жену я возьму, если у меня нечем калым [9] Калым – плата за невесту, уплачиваемая отцу ее. Обычай этот и до на-стоящего времени существует у всех туземцев Терской области. уплатить?

– Об этом надо подумать, – ответил Темирхан и в тот же вечер беседовал с дочерью.

Неделя – другая прошла, и Коншох стала женой кумыкского князя: Темирхан сумел выдать дочь замуж.

На чужой стороне бродил из аула в аул Кара-Мурза не князем-джигитом, а бедным и бесприютным гекуоком.

На пирах у князей и узденей играл он на восьмиструнной балалайке и пел песни.

Грустны и тоскливы были его песни, и не доблесть предков они воспевали, а плакали о потерянной любви.

Тихо и печально звенели струны, и песня говорила о том, что любовь красива, как звезды на темном небе, радостна, как первый луч солнца, но только в мечте она не изменчива. И каждый, кто слушал эту песню, говорил про Кара-Мурзу:

– Вот молодой безумец, сердце которого больно любовью.

И был одинок Кара-Мурза: костер в лесу или в степи был для него очагом, а друзьями – звезды, с которыми он беседовал в своих песнях.

В горах Хулама [10] Хулам – горско-татарскиій аул в Большой Кабарде. в доме таубия Коншау, на свадебном пиру, играл на балалайке и пел Кара-Мурза.

Ни сам хозяин, ни гости не узнали прежнего князя-джигита: бородой он длинной оброс, одежда на нем, как на нищем, была, – изорванная черкеска, изорванный и грязный бешмет, старая шапка, а на ногах – истоптанные и продырявленные чевяки.

Но был на пиру один человек, владетель соседнего аула Безенги, таубий Баксанук, который сразу узнал Кара-Мурзу, едва взглянул на него.

Страшный был человек Баксанук: высокий и крепкий, как старая чинара, и свирепый, как раненый медведь.

Плечи широкие были у него, на щеке краснел глубокий шрам, а черные глаза были угрюмы и злы. И когда он бывал в набеге, пощады никому не давал; убивал стариков и детей, а женщин брал в плен и самых красивых из них мучил и потом сбрасывал со скалы в пропасть.

Женщину он ненавидел и так о ней говорил:

– Собака вернее преданного раба, а лживый раб вернее любящей жены.

И потому он так говорил, что жена обманула его.

Она молода и красива была, жила с ним в башне [11] Развалины этой башни существуют и до сих пор. и в одну ночь спустилась по веревке из окна, бежала с гостем, кабардинским узденем.

Баксанук проснулся, жены около себя не нашел. На быстром коне в погоню он за ней поскакал. В ущелье настиг он беглецов и выстрелом из винтовки убил узденя, а жену привез в аул и при всем народе предал ее казни: к хвосту лошади за ноги ее привязал и медленно ездил по камням. И, когда от жены остались окровавленные куски мяса, он приказал похоронить их на возвышенном месте против окна башни, а на могиле ее поставить высокий камень. И каждое утро, перед тем, как совершить намаз (молитву у мусульман), он стрелял из винтовки в этот камень. И народ в ауле говорил втихомолку про своего господина:

– У таубия Баксанука вместо сердца кусок железа.

И вот этот страшный человек на пиру у Коншау незаметно подошел к Кара-Мурзе, тихо сказал ему:

– Когда кончится пир, ты – мой гость.

– Хорошо, – отвечал Кара-Мурза.

Не в кунацкой, как гостя, поместил Баксанук Кара-Мурзу, а как друга, – в башне, где сам жил. В лучшую одежду он одел его, оружие в дорогой оправе ему подарил.

– Я знаю тебя, – сказал он ему. – Ты не гекуок, а князь Кара-Мурза.

– Ты правду говоришь, – отвечал Кара-Мурза.

– И горе твое знаю, князь, – продолжал Баксанук. – Но почему же, почему ты не казнил вероломную жену?! – воскликнул он.

Помолчал Кара-Мурза и тихо сказал:

– Мое горе так велико, что казнь жены не уменьшит его…

Сурово посмотрел на него Баксанук, усмехнулся.

– А теперь, когда твоя жена разделяет ложе с пьяным кумыком и когда тебя называют безумцем, уменьшилось ли твое горе? – спросил он.

– Нет, не уменьшилось, – так же тихо проговорил Кара-Мурза.

Опять усмехнулся Баксанук.

– И зачем ты эти глупые песни о любви поешь? Зачем на посмешище народа ты бродишь? – спрашивал он.

И по-прежнему тихо ответил Кара-Мурза:

– Не хотел бы я петь, но душа просит песни и… и жены своей я забыть не могу…

Затрясся от злости Баксанук, зарычал, заметался из угла в угол; потом снял со стены винтовку и выстрелил в камень, стоящий на могиле жены.

– И я тоже забыть не могу, – сказал он, засмеялся злым смехом, зарядил винтовку и повесил на стену.