Марк Рабинович - Хамсин, или Одиссея Изи Резника

– Может, нам и не надо спрашивать разрешения? – все так же тихо продолжал Матвеев – А, Изя? Что скажешь, бог войны?

Я в растерянности молчал. Загадочный Иерусалим и Палестина были так далеки и от оккупированной Вены и, тем более, от нашего Максимилиановского переулка в Ленинграде. Впрочем, в Максимилиановском я уже побывал два года назад, сразу после Змиёвской балки. Город встретил меня пасмурно, хотя мне ли привыкать к мелкому ленинградскому дождичку? А вот на Максимилиановском было совсем плохо. Наша квартира в полуподвале давно была занята, и тоже многодетной семьей. Никого из довоенных знакомых я не встретил: ребята сгинули на фронтах, а старики не выжили в Блокаду. На верхних этажах вообще не осталось выживших; не было сил у полумертвых людей затащить ведро с водой по обледенелым ступенькам. Весь наш переулок обезлюдел и помертвел, глядя в серое ленинградское небо разрушенным стенами и окнами без стекол. Лишь однажды на улице я встретил Таньку Маслову из соседнего дома, которая училась в нашей школе на класс старше меня. Не помню, чтобы мне было так страшно на фронте и никогда себе не прощу того, что было потом, никогда. Эта молодая девушка с мертвыми глазами и лицом старухи так смотрела на меня голодным взглядом послевоенной женщины, что я повел себя малодушно и сбежал, отговорившись неотложными делами. Нет, меня больше не тянуло на мертвый Максимилиановский.

А вот теперь Палестина. Что я знаю про нее? Да почти ничего, кроме названия, пятнышка на карте мира и унылого пейзажа на картине "Явление Христа народу" в Русском музее. Интересно, почему Яков вдруг вспомнил мое артиллерийское прошлое?

– Там же вроде англичане? – протянул Алоиз.

– Англичане, говоришь? Слышал, слышал. Но это не беда. Были там в свое время и греки и римляне…

Матвеев опять меня удивил, проявив неожиданные для колхозника знания античной истории.

– Да и кого там только не было – продолжил он – Но все они ушли, кто раньше, а кто позже. Уйдут и англичане. А сыны Авраама и Якова останутся.

Я украдкой посмотрел на его лицо и невольно залюбовался. Куда делся нос картошкой и монгольские скулы? Теперь это был пророк и трибун, с орлиным, как у Рокоссовского, взглядом и сверкающими, хотя и по-прежнему белесыми, глазами. Несомненно он считал себя потомком еврейских патриархов и, пожалуй, так оно и было. По видимому, подумал я, духовное родство будет не слабее кровного. И тут меня легонько кольнула зависть: воронежский мужик оказался большим евреем, чем я.

–– Да и сейчас есть пути попасть в Палестину – задумчиво продолжил Яков – Надо только знать дорогу. Иногда она даже начинается в Восточной Пруссии.

Он осекся и опасливо посмотрел на нас с Алоизом, ожидая вопросов. Но мы не задали ему ни одного вопроса…

…На следующий день я с раннего утра составлял свои сводки, что-то там переводил, кому-то в чем-то помогал и все время с замиранием сердца ждал вечернего банкета. Ничего хорошего мне от него ожидать не приходилось. Дом Офицеров занимал целое крыло огромного императорского дворца в Хофбурге. Над его скромной, но солидно-высокой дверью, которая в императорские времена служила наверное входом для прислуги, зависла огромная пятиконечная звезда с портретами братьев-близнецов: Сталина и Ленина. Незримое присутствие Рокоссовского ощущалось уже на входе, где часовой, который обычно пропускал офицеров в форме без проверки, сегодня потребовал пропуск. Тут же подскочил вертлявый подполковник из свиты маршала и провел меня в банкетный зал, благодушно разрешив бросить шинель и ушанку гардеробщику. Банкет уже накрывали в "Праздничном зале". Я и раньше был здесь пару раз на концертах и уже спокойно воспринял огромный зал, расписные потолки с изящной лепниной, люстры тонкого хрусталя, наборные мраморные панели на стенах и огромные окна, завешенные сегодня сборчатыми занавесями.

Полковник провел меня к пустому пока длинному столу, где на ослепительно белой скатерти пестрыми пятнами выделялись вазы с искусственными цветами. Официанты с серыми окопными лицами, старательно старавшиеся не смотреть на мою медаль "За Отвагу", стремительно стали расставлять бокалы, бокальчики, тарелки и тарелочки. Изящные венские стулья светлого дерева с гнутой спинкой и мягким сиденьем бледно-розового цвета стояли вокруг стола в почетном карауле. "Стул из дворца", подумал я, вспомнив читанную еще до войны книгу. Начали прибывать гости. Первыми появились туземцы: чиновники во фраках и накрахмаленных не то сорочках, не то манишках и высшие полицейские чины в забавных мундирах (армии у Австрии все еще не было несмотря на туманные намеки президента). Австрийцы держались хорошо, с достоинством, но без надменности, наверное сказывалась порода, берущая свое несмотря на годы оккупации. Следом начали появляться союзные офицеры такого же как и у меня невысокого ранга. Они оставили в гардеробе свои расписные карикатурные кепи, лихие береты и пилотки и теперь мало отличались друг от друга в форме цвета хаки и оттенков серо-бежево-зеленого. Потом начали появляться высшие чины. Вначале, куда-то в дальний, австрийский конец зала прошел канцлер со скромной свитой. Сегодня Леопольд Фигль выглядел молодцом, наверное постарались гримеры. Я, по крайней мере, не заметил на его лице лагерных следов, как у Алоиза, хотя и он отсидел свое в Маутхаузене. За стол сели два знакомых мне генерала-референта и вопросительно посмотрели на меня. Пришлось присесть, но тут же все встали и зааплодировали.

Маршал и высшие чины союзников ввалились в залу практически одновременно, наверное сговорились. Дальше все было ожидаемо. Француз улыбался как кукольный Арлекин, американец расплывался в бескрайней бессмысленной улыбке, англичанин был бесстрастен, но глаза смеялись, и лишь на лице Рокоссовского под каменной маской угадывалась легкая брезгливость и презрение ко всем этим церемониям. Да, похоже наш маршал был более полководцем, чем политиком. Забавно позвякивая своим солидным "иконостасом" маршал подошел к столу, вызвав этим переполох среди организаторов. Наконец, после небольшой и суматошной рокировки, все расселись и меня усадили рядом с одним из референтов, сидевшем ошую маршала. Началось торопливое представление сторон, после которого одна за другой понеслись здравицы. Вначале я старательно переводил с английского и обратно, но быстро заметил, что меня никто не слушает. Тогда, окончательно обнаглев, я начал переводить и с французского, хотя почти ничего не понимал. На это, как я и рассчитывал никто не обратил внимания, лишь маршал, опасливо покосившись на референтов, одобрительно подмигнул мне. Он не уклонялся от тостов и, по моему наблюдению, уже основательно захмелел, когда начали происходить события.