Влад Ростовцев - Большая ловитва

Ведь всего чрез шесть с половиной веков патриарх-реформатор Никон, осуществляя перестройку на греческий лад, отменил в православной Руси не токмо старые богослужебные книги, прежние лики у икон, двуперстие, земные поклоны и Крестный ход посолонь, а и указанное табу на заячье мясо – с одновременной реабилитацией им телятины, за употребление коей можно было допрежь и живота лишиться, равно и аналогично преступных раков…

Делая снисхождение Фоме-сластене, а отчасти и себе, понеже ублажиться смаком во благо и себе самому, не поскупился на два фруктовых салата из греховных пред Афинаидой персиков и крупных слив, опять же политых слегка подогретым медом. Озаботился и жареным миндалем вкупе со спаржей.

Намеренно отказавшись ноне от обилия на столе съестного, Молчан имел тайной мыслью подпоить Фому, дабы развязался у него язык и сболтнул лишнее.

Ведь на переполненную утробу не столь хмелеешь!

А не подозревал он, что ни в Земле вятичей, ни в Ромейской державе, ни в Киеве, враждебном, ни в неоткрытой пока Америке решительно невозможно упоить разведчика, даже и выведенного в действующий резерв, до потери контроля над своим языком.

Смешным было бы и уповать!

И посему Молчан, еще не сведущий тогда в сем дополнительном профессиональном отличии ушлых бойцов невидимого фронта от бесталанных обывателей, бесполезных для скрытного промысла, понапрасну потратился на кизиловое в объеме, зело превышавшем потребности двух типовых глоток.

«Ну, и придурок же мой помощничек! – подумал на ромейском Фома, когда принесли емкости с оным напитком. – Ведь ведает, что любо мне виноградное из самых дорогих, и лучше бы красное! А наплел сему невежде, не отличающему доброго хмельного от пакостного, что жить не могу без дешевого кизилового. И придется травиться им! – еще и нахваливать…

Не вчинил ли мне Басалай насмешку за обиду, что размером своей доли уступает Никетосу? А не должны мигранты равняться в оплате с ромеями по рождению! Иначе по миру пойдет держава наша от таковой расточительности! А за то, что вчера упустил Басалай сего купца – возможно, не токмо купца и вовсе не Молчана, лишу его, по завершении дела, наградных за наводку!»

Приступили к трапезе, понятно, с наваристого рыбного супа. Хлеб к нему был в сей таверне ячменным, чуток уступая вкусом пшеничному, однако вполне хорош.

И вельми рознилось настроение их до первого кубка, и до второго, и до третьего!

Фома пребывал в непреходящей угрюмости, вспоминая финансовый урон свой и стеная в душе. И проклинал подлого гениоха, коему явно проплатили за торможение его квадриги на финише – как бы нечаянное, по случайной оплошке, простительной, ведь оный возничий котировался на ристалищах одним из лучших.

«Когда бы мог, оскопил сего прохвоста, и зенки выколол, негодяю, лишив и слуха, вслед и распяв!», – мысленно выносил он казни недостойному Архипу. А наособицу омрачало его то, что не располагал возможностями для приведения в исполнение данного приговора, и лишь мечтать мог…

Молчан же, напротив, был еще со вчерашнего дня исполнен самодовольства, предаваясь, отчасти, и самолюбованию.

Ведь ловко провел он своего толмача! Заодно и удостоверился, что тот промышляет не токмо синхронным переводом…

XVIII

Легли пораньше. Се распорядился Путята, ведь предстояло жаркое дело. И лучше подкопить силушку, нежели растрачивать ее всуе.

Десное колено Молчана уже почти не тревожило его. И был допущен он дозорным во второй смене. Перед сном Путята не поленился наново обмотать тряпицу с медом круг хворого места своего младшего родича.

Много не доспав накануне, Молчан опочил на сей раз скоро и без натуги, надеясь повстречаться с Младой.

Однако, как нередко бывало в начале его сновидений, явилось ему облако, нависшее над землей, чуть не смыкаясь с ней. Завидев Молчана, оно несколько встрепенулось, словно заждалось и воспрянуло выспрь.

«Ничего нового. Экая скука!»», – подумал Молчан. Сильно оттолкнулся и, ловко запрыгнув, встал на облаке, как влитой. За многие схожие сны он давно уж наловчился взмывать столь высоко – тем паче, в наивысшей точке подскока облако неизменно чуть проседало для большего его удобства, подобно обученной и вежливой лошади, когда не самый умелый, либо подраненный всадник ставит ногу в стремя.

Вслед началась неспешная прогулка. Ступать приходилось с осторожностью и тщательностью, будто скрадывая зверя либо чуткого глухаря. Ведь не являлось сие облако гладкой твердью, и следование по нему отчасти напоминало хождение по кочковатым торфяникам. А ежели промахнешься мимо кочки, рискуешь провалиться по щиколотку и выше. Боле десной грешила шуюя нога – дурная привычка ея зело раздражала Молчана.

Опытным путем проб и ошибок он со временем научился самостоятельно управлять являвшимися ему облаком, не нарушая правил воздушного движения и вполне приручив его. Хотя, в отличие от освоенной им езды на мерине Голубке, не мог применить шенкелей, понеже требовалось вначале оседлать облако, а вслед охватить его бока своими ногами. Однако невмочь ему было столь раздвинуть их!

И все же нашелся выход! Дабы облако повернуло, Молчан, переходил к краю противоположной стороны и начинал подпрыгивать на самых устойчивых выпуклостях; тогда облако постигало, что от него требуется, и выруливало, куда надо. Сложнее было добиться осторожного приземления, однако и сие осилил он, освоив непрерывные грузные прыжки отполу – с середины; немного погодя, облако, сообразив и тут, включало режим пологого снижения…

Ни во снах, ни наяву не задумывался Молчан, отчего люди не летают, в подражание пернатым. Никогда не вожделел и обретения крыл. И оказаться, к примеру, гордым соколом, черпающим счастье битвы в охоте за ужами, лягушками, зайцами, сусликами, полевками, медведками и стрекозами, затем и насыщаясь ими, едва ли б вдохновило его.

Будучи по природе своей рационалистом, обдумывающим многие смыслы в стремлении проникнуть в самую их суть, дондеже не проникнув, однако все впереди, он ясно осознавал, что можно запросто грохнуться с вышины, а безрассудно сие лихачество!

И посему никогда не тянуло его в самостоятельный полет, даже с горы разбежавшись…

При том, что перелетных птиц, когда доведены они, ощипанные, до полного томления в домашней печи, неизменно уважал до последней обглоданной косточки.

Вышагивая, он, чисто из любознательности, непременно созерцал, что доле деется. И всегда размышлял при том, делая выводы.

Вот и в сем верховом хождении, держа в уме предстоящий бой, Молчан сообразил, что стоя на краю облака, можно прицельно стрелять из лука, поражая вражеских конных, скачущих ниже. «И даже сулицей не оплошаю! Вовремя Путята подсказал мне, как должно ее бросать» – сказал он себе.