Милена Миллинткевич - Басурманин. Дикая степь

– Этого не забыть, мой хан!

– Ты испугался.

– Мне было мало лет.

– Ты старше меня.

– Верно! А тебе никогда не был ведом страх, мой господин.

Дамир ухмыльнулся.

– Змея упала на землю и сжалась в клубок. Она уже готова была сделать бросок. Атасы отсёк ей голову. Помнишь, что он сказал тогда?

– Если змея свернётся, обязательно прыгнет и укусит.

Дамир поднял саблю выше, размахнулся, с силой опустил её вниз, срубив стебли сочной травы и ещё не распустившиеся полевые цветы. Медленно подняв голову, он внимательно посмотрел на великана.

– Вели готовить лошадей. Выступим до рассвета. Ты помнишь, в прошлом годе меня посетил Тай Чу?

Мансур кивнул:

– Как забыть этого Богдойского 15 15 Богдойское царство – так на Руси и в Дикой степи до XVIII века называли Китай. хитреца?

– Этот манзы 16 16 Манзы – китаец. , старый лис, поведал мне об одной мудрёной затее. Пришёл срок опробовать вашу сарацинову хитрость. Если духам будет угодно, эта битва превзойдёт славу всех сражений, что прошёл атасы, и его атасы. Тай Чу сказывал, вы, сарацины, горазды на всякие хитрости.

Лицо Мансура стало каменным. Если рядом оказался кто-то из кочевников, он и не заметил бы перемен в настроении великана. Но от Дамира не укрылось боль в душе верного раба, вызванная тяжёлыми воспоминаниями.

– Что тревожит тебя, Мансур? – задержавшись у входа в шатёр, хан вынудил великана остановиться. – Ты усомнился в господине?

– Как я смею, мой хан?

– Тогда в чём печаль твоя?

Мансур извлёк из ножен саблю, положил её на ладони и, в знак покорности, опустив голову, склонился перед ханом на колени, вверяя ему жизнь:

– Я не смею, господин!

– Говори!

– Прости меня, мой хан!

– Что ты сделал? – Дамир принял из рук раба саблю.

– Я позволил себе вольные помыслы. Выслушай, а после руби мне голову.

– Говори.

– Когда мы были кеде, ты дал слово, что не станешь звать меня тем, кем я был рождён. Говорил, что отныне и на все времена я кыпчак.

Дамир нахмурился, разглядывая саблю Мансура. Поглаживая лезвие с двумя кончиками, словно язык у змеи, любовался её мощью и красотой. Явуз-хан рассказывал, что этот клинок он выбил из рук отца Мансура, когда войско кыпчаков напало на его караван. Им отец защищал маленького сына. И этим же клинком Явуз-хан снёс сарацину голову. В том караване никто не спасся, кроме, меленького кеде. Дамир спросил однажды атасы, почему он не убил его. Явуз-хан долго молчал, а потом ответил – он сохранил жизнь маленькому сарацину лишь потому, что кеде был немногим старше его собственного сына. Он забрал мальчика с собой. Дамир и Мансур вместе росли, играли, учились ездить верхом, сражаться. Явуз-хан относился к сарацину как к родному, не забывая притом напоминать ему, что он всего лишь раб его сына. Этот клинок Явуз-хан подарил ему, Дамиру, когда впервые взял их с Мансуром в поход. Они ехали по степи, а Явуз-хан рассказывая о сабле, поглядывал на маленького сарацина. Дамир видел, какими глазами смотрел Мансур на пристёгнутый к его поясу клинок – тяжёлый для десятилетнего кеде. Тот поход оказался опасным. Силы были не равны. Так случилось, что в битве Мансур спас ему жизнь, и в благодарность, вопреки воле Явуз-хана, Дамир подарил сарацину саблю его отца. В тот день Мансур принёс клятву безграничной верности и преданности. Он перестал называться сарацином, а стал кыпчаком, как и его господин. Дамир вертел в руках саблю и вспоминал. Сколько битв они прошли вместе с тех пор, сколько походов! Но тот день он не сможет забыть никогда…

Посмотрев на склонившего голову Мансура, Дамир вскинул саблю, размахнулся, со всей силы вогнал её в землю и неожиданно, расхохотался. Мансур вскинул голову и посмотрел на хана. Он привык к перепадам его настроения. Рабу, выросшему с маленьким господином в одном шатре, всегда удавалось предугадывать желания, предвосхищать потребности. Мансур знал, когда и как поступит его хан. Но теперь покорный раб не понимаю, что может сулить ему эта внезапная весёлость господина. Хан Дамир не умел радоваться и веселиться, как и Мансур. Они оба выросли в окружении воинов, без материнской любви, без ласки, без теплоты. Мансур изумлённо взирал на хана и не знал, что ждёт его дальше.

– Я ничего не забыл, – перестав хохотать и вновь став серьёзным, заглянул в лицо великана Дамир. – А вот ты, видно, запамятовал. Я – хан! Я – твой господин! И я не нарушу слова, что дал однажды. Ты кыпчак. Мой брат. Про сарацин я вспомнил оттого, что Тай Чу прибыл ко мне из Персии и поведал об одной хитрости. Имя ей – сарацинова пасть. Вот её я и опробую в Рязанских землях. Поднимись. Возьми саблю и готовь войско к битве.

Мансур встал, принял клинок и отправил его в ножны.

– Мой хан, что ты сделаешь с градом?

– То же, что и с остальными поселениями. Падёт Рязань, и наш путь в земли русичей станет быстрым и лёгким.

***

Утро выдалось ласковым и безветренным. Светило, тронув макушки ближнего леса, озарило окрестности яркими лучами, поднялось над городскими стенами и начало припекать. Раздав указания и получив последние наставления, боярин Магута и воевода Артемий Силыч съехали со двора. Владислав окинул взором опустевшую площадь перед теремом и загрустил.

– Что понурый стоишь, княжич? – подошёл к нему сотник.

– Тоска душу гложет, Ивач. С батюшкиного отъезда покоя не ведаю. Вот и Силыч да Яр Велигорович в путь отправились, и ещё горше стало. Думы окаянные терзают, спасу от них нет.

Ивач понимающе кивнул.

– Идём в кузню тоску-кручину железом калёным выжигать?

Взгляд княжича вспыхнул.

– Мы сегодня поедем к перелеску? Ты обещал! И мечи с рукоятками, что косы, давай возьмём, – в голосе чувствовалось нетерпение и решимость.

– Вот Фёдор обрадуется, что ты ради дела ратного свитки забросил, – с укоризной покачал головой Ивач.

– А вот и нет. Фёдор рад будет, что я в палатах не сижу, а на солнышке в делах ратных разуму набираюсь.

Взгляд воина нежданно-негаданно встретился с глазами княжича. Ивач смутился – опять эти озера.

«Вот же охальник! Коли был бы…»

Осекся сотник, устыдившись мыслей, тряхнул головой. Распахнул ворота кузни и крикнул подручнику:

– Гридя, возьми полдюжины верховых, поупражняйтесь с княжичем в бою у речки. У меня дел порядком. Но дальше за перелесок ни ногой.

И, не дожидаясь ответа, ушёл, оставив княжича в раздумьях одного.

Владислав огляделся. Что-то в голосе сотника настораживало: то ли беспокойство, то ли немой укор за горячность молодецкую. Его тревога передалась княжичу и неприятной дрожью пробежала по спине. Но отказаться от затеи Владислав не мог, да и не желал. Долго бы ещё он стоял в раздумьях, когда услышал за спиной голос сотника: