Агсин Атум - Дневник чудотворцев

И каждый раз Борис Борисович умудрялся находить самое, что ни есть, трезвое объяснение всем своим внутренним помыслам, ловко отодвигая назначение даты отбытия некой его несуществующей экспедиции, которой предстоял долгий и трудный путь на Алтай. Маршрут при этом прорабатывался тщательно. Каждый шаг должен быть зафиксирован заранее, дабы исключать любое недоразумение, в результате чего действительность сама собой отдаляла то начинание грандиозного путешествия, образуя искусственную преграду, для преодоления которой невозможно было найти должного средства. И так Сапожковский прощупывал хрупкую почву и измерял каждую пядь собственного же проекта, продолжая закапывать его глубже и глубже в бесконечный анализ мыслительных импульсов старого консерватора, которому страшно было и подумать о провале самой замечательной на свете миссии. День за днём он то забывал, то опять вспоминал о таинственном месте, где-то в отдалении Каменного общества, совершенно не тронутом никакой государственной властью, подчиняясь лишь только собственным же правилам круга и природным законам.

В те минуты и часы, когда мысли уходили прочь от ещё несовершённого, Борис Борисович был изрядно занят университетскими делами, проводя незабываемые лекции о биологических и философских начинаниях человеческого общества, о неразрывности понимания развивающейся цивилизации и природной среды, о вечной связи всего со всем, от бесконечного переноса энергии до всемирного круговорота воды. Его слушания всегда проводились при полных залах и при такой необычайной тишине, которая нависала звенящим воздушным одеялом над всей аудиторией. Возможностью завлечь первым же только предложением в саму суть проблемных вопросов, которыми затрагивалась та или иная тема лекционного занятия, он с лёгкостью образовал вокруг себя образ некоего магического оратора, такого мастера слова, о чьём необычайном труде могли только слагаться самые настоящие студенческие легенды. Бывало и такое, что студенты действительно боялись пропустить хотя бы одну лекцию Сапожковского из самого только страха вдруг быть пойманными его непомерно пронзительным стальным взглядом, после чего, якобы, Борис Борисович не простит такого не уважения к его делу и обязательно повлияет на будущее обучение молодых учеников, вплоть до возможности дальнейшего пребывания в заведении или отчисления из него.

Хотя в действительности профессор и был по-настоящему строг и требователен к собственному предмету, но он никогда бы не посмел выставлять прогуливающих студентов вон из училищных стен, считая это в высшей степени самым последним наказанием, которое можно применить к ученикам, совершим ту или иную оплошность. И эти оплошности были вовсе не прогулы или внезапная дремота, настигающая порой некоторых из молодых активистов, а явные недопустимые ошибки в научной деятельности, которые требовали непременного своего внимания и исправления. Как правило, Борис Борисович всегда хмурил густые брови, нависающие прямо над круглыми его глазками, словно древний сушёный мох, и их взгляда в такие моменты было уже вполне достаточно, чтобы студенты принимались за исправление любого из своих провалов. Но Сапожковский же тогда применял собственную разработанную методу по устранению недочётов, которая обязательно подкреплялась дополнительной лекцией для прослушивания абсолютно всех, и даже тех, кто и не совершил бы подобных промахов – так Борис Борисович прививал скорее не любовь к науке, а уважение к пониманию трудовой деятельности, её действительной весомой цене и коллективный дух.

Когда же достигали до профессорского разума новые волны его же предприятия, которые могли бы вполне потопить скромную лодочку Сапожковского в бурном потоке океана мыслей, то он просто отбрасывал любые свои дела и выбирал в зависимости от места пребывания такой укромный уголок, где чувствовал себя уютно и безопасно, чтобы затеять очередную внутреннюю борьбу, которая возможно не закончится никогда вовсе. В той борьбе участвовали всё те же лица, что и тогда, в тот самый памятный вечер, в харчевне всеми забытого трактира: он – профессор и старый прагматик; захмелевший мужичок со своим невообразимым грузом поистине необычайных историй; и трактирщик, выступающий скорее в роли того самого пресловутого судьи ареопага на прениях и спорах двух греческих учёных, потерявших смысловую нить между теориями.

Можно ли подумать в тот момент, что Борис Борисович занят чем-то действительно важным? Скорее всего – нет. Сапожковский, применяя собственные методики вычислений и поисков истины и вдохновения, был весьма сравним с человеком легкомысленным и даже ленивым, который, наплевав на все навалившиеся дела, просто выбрал бездействие и невообразимо долгое стояние, сидение или лежание, плотно закрыв глаза и иногда бормоча чуть слышно про себя какой-то, невоспроизводимый для стороннего слушания, монолог. Или, когда приходилось ему лежать, то совершено казалось, что профессор просто утомился и решил вздремнуть, чтобы потом с новыми силами приниматься за свои ежедневные начинания. Но никто в действительности своей и не догадывался, что такое невзрачное «бездействие» было делом, какого не смог бы и повторить любой из тех, кто случайно застал его за ним. Какой это был по масштабам колоссальный мыслительный процесс, воссоздающий необычайное путешествие, где-то в закромах несуществующего наяву собственного мира Сапожковского, проникая туда, где удалось вымерить и исследовать путешествие ещё невоплощенной экспедиции…

Чудо природы на западе от Сибирской тайги – так можно обозначить эту местность на карте великой страны. Густая поросль, охватывающая значительную часть безлюдных территорий, установила здесь собственное царствование, какого ни встретить, переходя далее на восток, к предгорьям могучего Рипейского хребта и сосновым гулливерам Тобольской губернии. Многочисленные реки извилистые и полноводные, и каждая питает прекрасную Вятку – реку богатую и весьма почитаемую в народе. Недаром край назвали Вятским, а губернский город получил именно такое же имя – Вятка. Как звучно, как необычно. Город, считавшийся не так давно ссыльным и совсем не приветливым, даже неприятным и отталкивающим, преобразился в настоящую симфонию, некую жемчужину под тенистым покровом человеческого невежества. С его мощёными дорожками, вдоль разномастных улиц, деревянными избами, настроенных тут и там, и белокаменными храмами, колокольными звонами разносящие металлическую песнь.

Что ни говори, а всё же по нему будут скучать. Не все и не каждый, но будут. Если выезжали, бывало, со дворов почтовые тройки, запряжённые весёлыми лошадками, танцуя проносились они мимо снующих всюду пешеходов, создающих только сумятицу, и с криками находчивых кучеров пропадали снова из виду, тогда возвращалась в город очередная идиллия. Снова беспечная болтовня о житейском, бесконечная птичья трель и отдалённый собачий лай, напоминающий собой, что город есть ещё и там, дальше, где высятся золотые купола Преображенского монастыря в одну сторону или сизые шатры Успенского Трифонова собора в другую. Там крестный ход, здесь – крестятся.