Юзеф Крашевский - Графиня Козель

– Как до этого дошло, – начал Леман, – и кто виновник ее бед, понять трудно, одно только безусловно, теперь несчастьям ее не будет конца. Король разгневан, а королевский гнев страшен и неумолим. Когда король просто зол, это быстро проходит, но оскорблений он никому не прощает. Графиня Козель погибла!

Заклика молча слушал.

– Да, она погибла, – продолжал Леман. – Причинив кому-нибудь зло, король преследует свою жертву и ни за что не допустит пред свои ясные очи. Графиня Козель отказалась вернуть письменное обещание, и король ей этого не простит. Левендалю приказано конфисковать все ее имущество: деньги, драгоценности, имения. Пильниц забрали, другие именья тоже. Король отдал приказ разыскать и переписать все, что ей принадлежало, якобы для того, чтобы спасти состояние для детей, а ей отрезать все пути к побегу и отмщению.

Леман придвинулся вплотную к Заклике.

– У меня тоже забрали все. Явились по поручению короля, противиться было бессмысленно, книги подтверждали.

– Как? Все забрали! Но не ту тайную сумму, что графиня велела мне взять?

Заклика достал зашитую в рукаве записку и протянул банкиру, который взял ее дрожащими руками.

– А ведомо ли вам, – пролепетал он, – что было бы с нами, если бы кто-нибудь узнал об этой записке и деньгах? Меня заточили бы в Кенигштейн, а мои дети пошли бы побираться. Флемминг, Левендаль и прочие не упустили бы случая запустить руку в мой железный сундук.

Он говорил это, весь дрожа.

– Значит, вы отдали им эти деньги? – в отчаянии спросил Заклика.

Леман долго смотрел на него, словно борясь с самим собой, и, наконец, молвил:

– Послушайте, поклянитесь всем, что есть у вас святого, что вы даже под пытками меня не выдадите.

С этими словами Леман вынул бриллиантовый крест из ящика секретера, оставленный в залог княгиней Тешен.

– Клянитесь на кресте!

Взяв крест, Заклика поднял кверху два пальца и бесстрастно произнес: «Клянусь». Потом положил крест обратно в ящик и, нахмурившись, сказал:

– Зачем вам понадобилась клятва, неужели недостаточно честного слова? Заклика никого еще не предавал и никогда не предаст.

Леман побелел как полотно, даже синие губы свело от страха.

– А если вас схватят и найдут деньги?

– Разве у меня не может быть собственных денег, кстати, гораздо более значительной суммы, а потом мне могла их дать сама графиня.

– Казна отбирает все, что принадлежало графине, даже подарки, которые она дарила, даже отданные в заклад драгоценности, все без исключения.

– Мне она никогда ничего не дарила, и у меня искать не станут. Дадите мне деньги или нет?

Леман колебался.

– Пусть семью мою постигнет несчастье, зато меня не будут терзать угрызения совести, что я не протянул руку помощи в беде. Бог един, и все обездоленные пред ним равны.

Когда Леман, отомкнув кованый сундук, достал мешочек и принялся отсчитывать деньги, у Заклики отлегло от сердца, он отер пот со лба. Только теперь он почувствовал, что у него горло пересохло от жажды; увидев на столе графин с водой, он опорожнил его, потом уселся поудобней, задумался, но вот голова его склонилась на руки, и он заснул от усталости. Обернувшись и увидев спящего Раймунда, Леман понял, что должен был пережить этот молчаливый человек, если при первом проблеске надежды его сморил глубокий сон.

Еврей тихонько пересел на другой стул и с нетерпением стал ждать, когда тот проснется. Несмотря на жалость к Заклике, ему хотелось как можно скорее избавиться от него. Но сраженному усталостью Заклике душевная тревога не давала покоя, он вскоре проснулся, в испуге вскочил со стула и протер глаза, стыдясь своей слабости. Увидев на столе деньги, Заклика, не говоря ни слова, сгреб их в поясной кошель, где у него лежали собственные сбережения, и опоясался под одеждой. Леман молча ждал. Когда Заклика взялся за шапку, банкир подошел и положил ему руку на плечо.

– Одному богу известно, увидимся ли мы когда-нибудь, – промолвил он. – Мне вас искренне жаль, но разве можно отговаривать человека от благородного поступка? Когда вы вошли, я испугался, не осуждайте меня за это: у меня дети, я живу ради них. Но на прощанье выслушайте меня и не откажите в одной просьбе. Графиня долгое время хранила у меня значительные суммы, а деньги в наших руках растут. Наши расчеты окончены, я расплатился сполна, но в беде счет должен быть иной; поэтому возьмите вот это для себя или для графини – и с богом! – Леман вытащил спрятанный под одеждой мешочек и насильно сунул его Заклике со словами: – Запомните, – вы у меня никогда не были, мы с вами не знакомы.

– Это для нее, – сказал Заклика, крепко пожав ему руку.

– Выходите задами через сад, да поживей, – поторопил его банкир.

Раймунд решил не показываться в городе, где его хорошо знали, пока не обдумает, как быть дальше. Свою лошадь он оставил в предместье на берегу Эльбы, там, где ютились в жалких лачугах остатки вендов, некогда населявших Дрезден. Еще в те времена, когда Заклика, по его собственному выражению, болтался без дела при дворе, он частенько бродил по городским окраинам, с удивлением прислушиваясь к разговору тамошних жителей, сербов. Схожесть их языка с его родным помогла завязать с ними знакомство. Первый, с кем Раймунда свел случай, был рыбак по имени Гавлик; он пригласил Заклику в свою убогую хижину, так завязалось знакомство, перешедшее в прочную дружбу.

Гавлик был католиком; Заклика крестил у него ребенка и с тех пор еще больше привязался к этим простым людям. Семья, когда-то владевшая изрядным наделом, теперь бедствовала, и каждой их неудачей ловко пользовался какой-нибудь немец, скупая у них кусок за куском землю, доставшуюся им в наследство от дедов и прадедов.

Земля Гавлика протянулась до самой реки, а на высоком берегу раскинулись огороды, но от песчаной почвы проку было мало. К тому же Гавлик не любил копаться в земле, предпочитая ставить верши или ловить рыбу неводом, а то и удочкой. Иногда ему везло с уловом. Убогая была у них, безрадостная жизнь, но они кое-как перебивались.

В прежние времена Заклика часто захаживал к ним и, сидя долгими вечерами возле хаты, выслушивал рассказы о их злоключениях. Рыбак помнил лучшие времена.

– Когда-то вся окрестная земля была наша, – говорил Гавлик, – но всякими правдами и неправдами нас лишили земли наших отцов, а теперь даже страшно слово вымолвить на родном языке; скоро от нас ничего не останется, разве что могила на кладбище. Либо надо покориться и забыть, кем нас бог создал, либо помирать. В города нам нет доступа, как узнают, что ты венд, сразу в шею гонят. Нас становится все меньше и меньше, гибнет наше племя, а выхода нет. Знать, господь бог осудил нас на погибель.