Юрий Мишаткин - Оставь страх за порогом

Кацман бежал тяжело, дышал с хрипами, но Калинкин не позволял остановиться, передохнуть.

– Повезло, что выбрались живыми, худо, что возвращаемся с пустыми руками без провианта.

Ничего не говоря, фокусник вытянул из-за пазухи кружок домашней колбасы.

Глаза интенданта расширились:

– Откуда?

– Обыкновенная ловкость рук. На подводе было и сало, но не успел захватить.

– Стащили?

Кацман обиделся.

– В военное время подобная операция называется реквизицией или трофеем.

Калинкин понюхал трофей, от удовольствия зажмурился – колбаса издавала такой запах, что у интенданта закружилась голова, потекли слюнки.

Лишь только забрезжил ранний рассвет, Магура поднял бригаду. Прокладывал путь сквозь лес и радовался, что прошедшей ночью не лил дождь, иначе бы артисты промокли до нитки. Плохо лишь что, проведя на голой земле ночь (костер не жгли из предосторожности), женщины и Кацман с Петряевым изрядно озябли. «Как бы не приболели, особенно певец, который беспокоится о своем голосе. Надо почаще делать привалы – не привыкли артисты к походной жизни, пешим переходам».

Калинкин горевал об ином: «Из провианта остались краюха хлеба и кружок колбасы, слопают артисты, и станет нечем кормить».

Когда пересекли ручей, миновали пашню и вышли к проселочной дороге, хранящей следы колес, Петряев опустился на землю, закрыл голову руками и зарыдал, не стесняясь присутствия женщин.

– Что хотите со мной делайте – четвертуйте, вешайте, но дальше не сделаю ни шагу! Посмели насильно, не спрося согласия, забрать в свой комиссариат и тащат неизвестно куда!

Он стал жалким, волосы растрепались, прилипли ко лбу, по осунувшимся щекам потекли крупные слезы. Добжанская принялась успокаивать:

– Прекрасно вас понимаю, сочувствую, но прошу взять себя в руки, вспомните, что принадлежите к сильной половине человечества. Я с Людой благодарны комиссару за проведенную ночь на свежем воздухе, а не в духоте, в царстве мух. – Не надо паниковать, – попросила Людмила.

– Не распускайте нервишки, держите их в кулаке, – добавил интендант.

– Слезы не красят мужчину, – подвел итог Кацман.

Магура промолчал, не стал осуждать за проявленную слабость, уговаривать собраться с силами, подумал только: «Нет никакой гарантии, что следом за певцом не запаникуют другие, в первую очередь слабый пол. Еще одни сутки перехода, еще одна такая ночь, и случится настоящий бунт».

Солнце оторвалось от горизонта, когда впереди в ложбине появилась утопающая в садах, раскинувшаяся у Хопра станица с белокаменной церковью.

Возле реки паслось стадо коров, пощипывали траву стреноженные кони – пастуха было не видно, то ли бросил домашний скот, то ли уснул под кустом. Все вокруг выглядело удивительно мирно, навевало покой, казалось, междоусобная война обошла стороной казачье поселение, осталась далеко-далеко…

Магура отдал интенданту кобуру, маузер засунул за ремень.

– Оставляю за старшего.

Не прощаясь, широким шагом двинулся к выкошенному лугу. Спустился в леваду, миновал погост с покосившимися крестами и вышел к Хопру, где на коряге с удочкой, не отрывая взгляда от поплавка, сидел конопатый мальчишка.

– Клюет?

Юный рыбак промолчал.

– Какая рыба идет на крючок? – не отставал Магура и получил ответ:

– Мелкота, кошке не хватит на обед.

– Чья в станице власть?

– Бедняцкая. В комбед записались только безлошадные, кто своего надела не имеет, еще иногородние.

Дальше комиссар не стал расспрашивать. Помахал членам агитбригады, дескать, выходите, кончились полуголодное существование, ночевки под небом.

С цирковых наездниц, фокусника, певца и Калинкина усталость как рукой сняло, все заспешили к комиссару, предвкушая долгожданный отдых, горячую еду.

В воскресенье к церкви на станичной площади стекались принарядившиеся к празднику казаки и казачки, все с нескрываемым любопытством поглядывали на широкоплечего моряка (о принадлежности к морю говорила тельняшка за отворотом гимнастерки), двух женщин, грузного мужчину, смешно семенящего человека в крылатке и замыкающего шествие солдата.

– Подскажи, где у вас комитет бедноты? – Магура остановил станичника.

– Ступай прямо, никуда не сворачивай и упрешься в дом под красным флагом. Прежде там атаман с семейством проживал, нон-че голытьба вселилась, за других все решает. Можешь шибко не спешить: нет никого в комбеде, председатель вчера в район умотал.

Магура поблагодарил и привел отряд к самому богатому в станице дому под железной крышей, с высоким крыльцом, резными ставнями, палисадником с ярким ковром цветов. Присел на ступеньку и, не дожидаясь, когда примеру последуют артисты, сомкнул веки – сказались бессонная ночь, когда охранял подопечных, перенесенные волнения. Позволил себе расслабиться, даже вздремнуть, но чуть ли не под самым ухом раздался истошный крик:

– Ой, мамонька, ой, родненькая! Беляки, как есть беляки!

Станицу всколыхнул выстрел, следом другой. Тотчас смолк колокольный звон, его сменили улюлюканье, залихватский свист. Ворвавшиеся в станицу казаки, числом с десяток, подхлестывали коней, гнали их во весь опор, один всадник занес клинок над головой, готовый зарубить любого, кто попадет под горячую руку. За поднимающим пыльное облако конным отрядом катила тачанка с пулеметом на задках. Выстрелы, крики, конское ржанье заставили прихожан в спешке покинуть церковь. Прижимая взятых на руки детей, подбирая длиннополые юбки, станичницы с домочадцами разбегались по своим куреням.

Сонливость с Магуры как рукой сняло: «Вот незадача! Попали как кур во щи!»

Было поздно покидать станицу, возвращаться в лес. Исключалось и вступление в бой – с одной винтовкой, маузером, несколькими гранатами много не навоюешь, силы неравны, к тому же погибнут артисты. Магура искал способ спасти людей (о себе не беспокоился, верил, что не пропадет) и увлек агитбригаду в церковь.

Они ворвались в церковный полумрак, где пахло воском, ладаном, пламя свечей отражалось на ликах святых, из узких зарешеченных окон струился свет, возле клироса замер с чадящим голубым дымком кадилом благообразный священник, поодаль истово осеняли себя крестным знамением две старушки.

Магура бросился к священнику:

– Где схорониться можно? Подскажите, окажите человеколюбие! Не о себе пекусь, а о гражданских лицах!

Священник потряс бородой, указал на ведущую на хоры лесенку.

Между тем казаки в синих мундирах достигли станичной площади.

– Спешиться! – приказал сидящий в седле офицер. Спрыгнув на землю, передал уздечку казаку. Разминая затекшие ноги, сделал несколько приседаний. Перекрестился, снял фуражку, вошел под церковные своды. При виде замершего священника прищелкнул каблуками.