Ги Бретон - Любовь по-санкюлотски

И молодожены, оставшись наконец вдвоем, смогли отдаться чистой и светлой радости обладания друг другом…

Спустя четыре дня после свадьбы Филипп поехал с Марией-Аделаидой в театр «Опера». Когда они разместились в зарезервированной им ложе, молодая герцогиня в восторге захлопала в ладоши, словно малое дитя. Потом вдруг прошептала:

– Почему здесь столько дам в черных одеяниях? Разве прилично ходить на спектакль во время траура?

Бедняжка не могла знать, что все эти красотки, надевшие вдовьи одежды и бросавшие жалостливые взгляды на ложу герцогской четы, были прежними любовницами ее муженька…

Эта сомнительного свойства манифестация была совершенно излишней, и парижские дамы легкого поведения вскоре смогли в этом убедиться. Поскольку Филипп в скором времени вернулся к своим распутным занятиям и снова стал организовывать – на сей раз на улице Бланш – те ужины без одежд, на которых основное блюдо далеко не всегда готовилось на кухне… 9

Теряя голову при виде любой юбки, герцог Шартрский набрасывался на всех молодых женщин, которые встречались ему на пути, и сразу же старался запустить руку за корсаж… Большинство из них расценивали это как простой знак внимания к их особам и бывали этим явно польщены. Встречались, правда, некоторые, кому это не очень нравилось. Так, например, Филиппу пришлось однажды потерпеть сокрушительное поражение от Розы Бертен, юной швеи, которой суждено было стать впоследствии знаменитой модисткой Марии Антуанетты.

Двадцатидвухлетней Розе было поручено заняться гардеробом Марии-Аделаиды, которая наивно приняла портниху под свое покровительство. Филиппа, разумеется, мадемуазель сразу же заинтересовала…

Про этот мало кому известный случай, который едва не закончился похищением, рассказал нам Эмиль Ланглад.

«Случилось так, – пишет он, – что герцог Шартрский обратил на нее свое внимание в тот же день, когда она впервые явилась в Пале-Рояль, чтобы показать герцогине свои модели. И вот, приметив портниху, он с ней заговорил и стал ее домогаться, обещая подарить драгоценности, лошадей, кареты и даже дом, обставленный по последнему крику моды, если она согласится стать его любовницей. Но герцог Шартрский совершенно напрасно тратил свое красноречие и сыпал перед ней мадригалы: он ничего не добился. Но чем решительнее ему отказывали, тем упорнее он хотел получить желаемое. Он уже не только желал красивую модистку, но и был уязвлен ее сопротивлением. Честь его была задета до такой степени, что он даже разработал план ее похищения. А для успешного его выполнения держал наготове домик в Нейли, куда обычно увозил свои новые приобретения. Роза, поставленная в известность об этом плане слугой герцога, таиться от которого Филипп посчитал совершенно излишним, тряслась от страха всякий раз, когда ей приходилось относить свои поделки в Пале-Рояль. Она больше не осмеливалась выходить из дома с наступлением темноты и жила в постоянном страхе, опасаясь попасть в какую-нибудь западню.

Она слишком хорошо познала нравы крупных вельмож своего времени, бравших пример с короля Людовика XV, чтобы не понимать того, что ей следовало быть ежесекундно начеку, не терять бдительности ни днем, ни ночью, что в Париже случались уже похищения куда более знатных женщин, нежели простой модистки, вынужденной к тому же постоянно бегать по городу 10.

И вот однажды Роза Бертен понесла важный заказ на дом к графине д’Юссон. В тот самый момент, когда она демонстрировала своей клиентке образцы тканей, слуга объявил о прибытии герцога Шартрского. Оставив Розу, графиня устремилась навстречу высокому гостю и усадила его в кресло.

Модистка, о существовании которой хозяйка, конечно, забыла, приблизилась и с совершенно естественным видом уселась в кресло, стоявшее рядом с креслом герцога. Госпожа д’Юссон, пораженная подобным нахальством, промолвила надменно:

– Мадемуазель Роза, не забывайте, что вы находитесь в присутствии Его Светлости!

– Что вы, мадам, я, разумеется, помню об этом.

– И как же это вы смеете вести себя подобным образом?!

– Госпожа графиня, вероятно, не знает о том, что я могла бы стать сегодня же, если бы захотела, герцогиней Шартрской.

Смущенный этими словами, герцог опустил голову, а графиня д’Юссон была опечалена тем, что оказалась таким образом замешанной в альковные дела в присутствии главного заинтересованного лица.

– Да, мадам, – снова заговорила Роза. – Мне было предложено все, что может соблазнить бедную девушку. А в ответ на мой отказ мне стали даже угрожать похищением. Ни больше ни меньше. А посему, милые дамы, если вы не получите к нужному сроку ваших красивых чепцов, если не досчитаетесь поясков или если вам скажут, что бедная Роза куда-то исчезла, спросите об этом у монсеньора. Он будет знать, где я нахожусь.

Графиня решила, что лучше всего свести все это к шутке, и рассмеялась.

– Ну и что вы на это скажете, монсеньор? – спросила она.

– А то, – ответил принц, – что я считаю, что для того, чтобы укротить непокорную, это – единственно подходящее средство. И что нельзя ставить мне в вину то, что я хочу добиться любыми путями расположения столь очаровательной особы.

Роза усмехнулась:

– О, как вы правы, монсеньор, предпочитая модистку вашей августейшей супруге. Принцессе, в которой воплощены и красота, и бесчисленные достоинства. Но согласитесь, госпожа графиня, что та, которую хотят сделать – вопреки нормам приличия – своей подружкой, вполне может вести себя с вами фамильярно. Так пусть же монсеньор не забывает о своем высоком положении, а я всегда буду помнить о той огромной дистанции, которая разделяет его и меня…

После этого Роза поднялась с кресла и низко поклонилась герцогу, который вполголоса произнес:

– Вы – маленькая змея!

Однако же Филипп урок этот усвоил и с этого дня прекратил досаждать молодой модистке. Она стала приходить в Пале-Рояль, не опасаясь, что за любым поворотом коридора она может попасть в объятия принца, который с видом знатока станет взвешивать на ладони своей ее молодую грудь».

Продолжая свои похождения, герцог Шартрский, которого избрали великим магистром французских «вольных каменщиков» (франкмасонов), стал оказывать поддержку парламенту в его борьбе против королевской власти.

Мы знаем, что в те времена судейские чиновники, сила которых росла из года в год, стали влиятельной и опасной силой. Настоящим государством в государстве. «Парламенты 11,– писал Жак Бенвиль, – права которых с годами непомерно возросли, стали помехой королевскому правлению. Оппозиция верховных судов, судов провинций, поддерживавших парижских парламентариев, грозила привести страну к политической катастрофе. Суды дошли до того, что объявили свою целостность и неделимость. Они стали действовать заодно, отвергать королевские эдикты под руководством парижского парламента. Судейские даже стали затевать рукопашные схватки с королевскими офицерами…» «Эта поразительная анархия, – отмечал Вольтер, – не могла долго продолжаться. Надо было, чтобы или корона снова взяла в свои руки власть, или же чтобы победили парламенты». Сложилось такое положение, когда одна власть столкнулась с другой, и одна из них должна была пасть» 12.