Ольга Елисеева - Граница России – Черное море. Геополитические проекты Григория Потемкина

Негативная оценка поэтом екатерининского царствования объясняется во многом общим критическим настроем, господствовавшим в русских интеллектуальных кругах первой четверти XIX в. по отношению к «золотому веку Екатерины». Ближайшие потомки действовавших при Екатерине II лиц пользовались главным образом устными преданиями, историческими анекдотами и в лучшем случае рукописными записями мемуарного характера. Раздражение, непонимание, память о мелочных обидах отцов, столь частых в придворной жизни, зачастую закрывали главное – реальные дела целого поколения талантливых людей – «екатерининских орлов» (не в узком, куртуазном, а в обобщающем смысле слова). Поколения, для которого было мало невозможного. Быстрое эмоциональное и нравственное «повзросление» европейской культуры, произошедшее в самом начале XIX в., ясно ощущалось уже после Наполеоновских войн, когда патриотический порыв дворянского общества сменился ранней усталостью, апатией, осознанием собственного бессилия. В этих условиях «дети» просто не могли с симпатией смотреть на бурную, жизнерадостную, порой грубую, но полнокровную деятельность «отцов». Место культуры деятелей заняла культура ценителей.

Интересно, что крупнейшие из русских консервативных философов второй половины XIX – начала XX века: Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, В. В. Розанов – совсем иначе, чем прародитель их философского направления князь Щербатов, оценивали и эпоху Екатерины II, и деяния ее главного сподвижника.

Отец российской геополитики Н. Я. Данилевский в своем основополагающем труде «Россия и Европа», вышедшем в 1869 г., особо выделяет царствование Екатерины II, до известной степени противопоставляя его царствованию Петра I в вопросе о национальных ориентирах внешней политики России. «После этого тяжелого периода, – рассуждает Данилевский об эпохе Петра I, – долго еще продолжались, да и до сих пор продолжаются еще, колебания между предпочтением то русскому, как при Екатерине Великой, то иностранному, как при Петре III или при Павле… Во все царствование Екатерины Великой Россия деятельным образом не вмешивалась в европейские дела, преследуя свои цели… С императора Павла собственно начинаются европейские войны России» [33] Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 40. . Данилевский нащупал важнейший принцип внешней политики Екатерины II – при всей мощи русской армии, при всех ее победах и талантах ее генералов не поддаваться на соблазн принять участие в развязывании клубка европейских противоречий, а доводить до конца решение старых, коренных задач самой России: восточного (татарского и турецкого), северного (шведского) и западного (польского) вопросов. Иных интересов у России в Европе нет и быть не может. Ради них позволены союзы и дипломатические игры, без них все теряет смысл. Осознание Россией себя как особой мировой силы, с особыми целями и интересами происходит в царствование Екатерины II очень ярко и для Данилевского связано с именем светлейшего князя Потемкина. По мысли философа, императрица и ее сподвижник сумели создать Европе как наследнице Западной Римской империи «противовес в возобновленной Иоанном, Петром и Екатериной Восточной Римской империи… Мысль о таком значении России обнаружилась и определилась в гениальной русской монархине и в гениальном полномочном министре ее Потемкине-Таврическом» [34] Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 322. .

Современник Данилевского философ К. Н. Леонтьев характеризовал царствование Екатерины II как наивысший пик развития Российской империи, после которого начался медленный, но неуклонный спад, как время «цветущей сложности» государственных, общественных, национальных и религиозных отношений, абсолютного расслоения сословий, заключавшего в себе экзистенциальную красоту бытия империи. В книге «Византизм и славянство» он писал: «До Петра было больше однообразия в социальной, бытовой картине нашей, больше сходства в частях; с Петра началось более ясное, резкое расслоение нашего общества, явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов… Осталось только явиться Екатерине II, чтобы обнаружились и досуг, и вкус, и умственное творчество, и более идеальные чувства в общественной жизни. Деспотизм Петра был прогрессивный и аристократический в смысле вышеизложенного расслоения общества. Либерализм Екатерины имел решительно тот же характер. Она вела Россию к цвету, творчеству, росту… давала льготы дворянству, уменьшала в нем служебный смысл и потому возвышала собственно аристократические его свойства – род и личность» [35] Леонтьев К. Н. Избранное. М., 1993. С. 32–33. .

Из всех сподвижников императрицы Потемкин представлялся Константину Николаевичу наиболее крупным и даровитым. Встав на путь религиозной философии, Леонтьев сумел увидеть в фигуре светлейшего князя то, что скрывалось от глаз многих современников и позднейших исследователей: внутреннюю красоту православного бытия, намеренно не афишируемую светлейшим князем. «Эстетически хорошо жил Потемкин», – замечает философ, имея в виду именно эту скрытую сторону характера вельможи. В умении Екатерины II и Потемкина преследовать собственно российские интересы, выделяя их из интересов всего славянского мира, и подчинять этот мир решению задач России Леонтьев, много лет прослуживший русским консулом в Турции и на Балканах, видел основную причину успеха екатерининской внешней политики. Подчинение же интересов Российской империи неким туманным общим интересам искусственно объединяемого в умах ученых и политиков «славянства» представлялось Леонтьеву бесплодной тратой сил собственной страны. «Славянство есть – славизма нет», – писал он. В этой связи прагматичная и расчетливая политика Потемкина, с чьими принципами ведения дел на Балканах консул имел возможность познакомиться по документам, представала в его глазах неким идеалом поведения русского дипломата, не разменивающегося на решение чуждых России проблем.

Совсем иначе, но тоже с эстетической точки зрения взглянул на екатерининскую эпоху В. В. Розанов, бродивший в 1910 г. по выставке русских исторических портретов в Таврическом дворце. Он уловил главное: сказочное богатство и творческую силу жизни тех далеких дней, а вслед за ними сразу – трагический излом, не поправленный вовремя вывих русской культуры, который так и вжился в жизнь, так и захромал по истории Отечества дальше из эпохи в эпоху, из столетия в столетие. «Все-таки русская история XVIII в. и первой трети XIX в. роскошна, упоительна. Упоительна – я не стыжусь этого слова. Потом что-то случилось, лица пошли тусклые… Что такое произошло? Мне кажется, что разгадка этого находится в одном уголке этой дивной выставки; в отделе портретов эпохи Александра I висит впервые выставленный портрет Сперанского… Губы выражают безмерное высокомерие, упорное презрение ко всему окружающему, ко всей этой «старо графской и старо княжеской рухляди», которая так ярко представлена на портретах Елизаветинской и Екатерининской эпох и которую вот-вот он начнет ломать; а глаза его, эти маленькие, свиные, до таинственности закрытые… это феномен».