Джон Мастерс - Ночные гоцы

Он видел, как сверкают ее глаза и подумал, как она прекрасна в своей материнской любви, но она сказала:

— Когда он станет владыкой, я расскажу ему, какого человека я убила — ради него.

Эти слова потрясли и задели его. Ей не следовало говорить ему в лицо о своих убийствах. Но она снова заплакала, широко раскрыв глаза и обмякнув, как человек, отказавшийся от всякой борьбы. Внезапно он понял, что у него не осталось ни чувств, ни сил. Он, спотыкаясь, побрел по ковру. Бриллианты и жемчуг хрустели под башмаками. Он направился к своей палатке.

На обратном пути он позволил сипаям расстегнуть воротники мундиров. Шагая во главе колонны, он время от времени недовольно дергал плечом. Первые кишанпурские недели излучали сияние погружения в прошлое, хотя он сам жил в настоящем. У Кишанского водопада все было по-другому — вырвавшаяся наружу страсть, бесконечно живые, бесконечно сладостные и бесконечно горькие переживания затмили прежнюю легкую печаль. За груз отвращения к себе, сейчас давивший его плечи, ему некого было винить, кроме самого себя. Самое разумное, что он мог сделать — это, если получится, забыть обо всем, что связано с Кишанпуром. Но он не мог управлять своими воспоминаниями, и, пока он шел, в памяти вставало одно событие за другим. Перед ним расстилалась бурая дорога.

Он еще не успел толком утомиться, как был уже час дня и они достигли промежуточной стоянки в Адхираште: двадцать пять миль пройдено, осталось двадцать три. Прежде, чем распустить роту на привал, он окинул сипаев взглядом, чтобы оценить, в какой они форме. Они разгорячились и вспотели, но держались с небрежной гибкостью совсем не уставших людей: им не терпелось поскорее вернуться в свои казармы. Он распорядился, чтобы они были готовы выступить в девять вечера — рота должна была идти всю ночь. Сипаи разошлись и стали устраиваться в тени деревьев, посмеиваясь, перекидываясь фразами и лениво помахивая винтовками. Джунгли пунктиром испещряли алые цветы «пламени джунглей», [47] См. примечание 2 к гл. 1. небо было безоблачно голубым. Он отдал Рамбиру ремень и саблю, стащил башмаки, и, вытянувшись у подножия большого дерева саль, заставил себя заснуть.

В девять они снова были в пути, направляясь на запад. Тяжелый, уверенный звук марширующих ног отдавался в нем чувством удовлетворения: они знали свое дело, и он тоже, и хотя бы в этом смысле он выполнил свою работу. Стук башмаков и скрип амуниции убаюкивали его. Он шел впереди, и свежий ветер сдувал пот с его лица. Позади сипаи повязали лица платками; в бледном свете звезд их бутылочно-зеленые мундиры от пыли стали кирпично-рыжими. Высоко в небе плыл молодой, в первой четверти, месяц. Как всякий профессиональный пехотинец, он двигался в полузабытьи, мысленно за много миль от задачи ставить одну ногу впереди другой. Он смотрел на вращающиеся звезды, вдыхал ароматы ночи, думал о Робине, Шумитре, деньгах, пытался угадать, о чем думают сипаи; в то же время он все время помнил, который сейчас час, и фиксировал каждое нарушение ритма и каждое замедление шага.

В начале второго он решил свернуть с дороги на юго-запад и двинуться по проселкам, пересекающим джунгли. Пыли все равно меньше не станет, а шагать по сухой земле легче, чем по щебенке, которой недавно покрыли этот участок главной дороги — не так отдается в позвоночник. Через час появились знакомые места и он понял, что они приближаются к деревне Девра. Беспорядочно тянущиеся заросли переходили в засеянные поля — до Бховани оставалось восемь миль по равнине.

На западе низко стояла луна. Слева, на некотором расстоянии от него, мелькнула тень. Он моментально насторожился и, не сбиваясь с шага, стал вглядываться в редкие заросли. Тень обрела форму — он увидел, что под деревьями вприпрыжку бежит человек. Его силуэт то проступал в лунном свете, то снова погружался во тьму. Человек бежал по тропе, приближаясь к ним все ближе. Он не слышал глухого стука солдатских башмаков и не видел пронизанного лунным светом облака поднятой ими пыли. Все это было очень странно — деревенские жители обычно не появлялись в джунглях по ночам. Еще удивительнее было то, что этот человек бежал бегом. Родни остановился и поднял руку. Позади в полной тишине столпились солдаты.

Человек, бежавший, низко опустив голову, чтобы выискивать тропу среди древесных корней, врезался прямо в объятия Родни. Пронзительно вскрикнув, он рухнул на колени. Глаза его выкатились, он переводил взгляд с одного огромного и угрожающего силуэта в кивере на другой, и бормотал индуистскую молитву. Родни подумал было, что это окружной письмоносец, который почему-то потерял язычок от колокольчика, но у этого человека не было ни кожаной сумки, ни бляхи, ни самого колокольчика. Просто человек в набедренной повязке, с мокрой от пота кожей. В правой руке он сжимал две толстых лепешки-чапатти. [48] Традиционный индийский хлеб, лепешки, сделанные из муки низшего сорта (также называется мука чапатти) и воды. Это обычная пища в северных районов Индии, где рис употребляется редко. Перед тем, как подавать на стол, их подогревают.

Выражение ужаса постепенно исчезало с его лица — он понял, что встретил сипаев во главе с английским офицером. Вместо страха на его лице отразилось едва сдерживаемое беспокойство. Он кое-как поднялся на ноги и дернулся, пытаясь освободиться. Родни и двое сипаев из первого ряда поймали и удержали его.

— В чем дело, брат? Может, тебе помочь? За тобой что, тигр гонится?

Родни засмеялся и кивком показал на чапатти.

— Неужто та, что живет в твоем доме, [49] Т.е. жена — стандартное упоминание на хинди. Само собой разумеется, диалог ведется на хинди (о правилах обращения к англичанину в Индии см. гл. 20). так проголодалась, что потребовала, чтобы ты принес ей лепешки — посреди ночи и бегом?

Человек попытался спрятать чапатти за спиной. Родни сдавил пальцами его тощую шею, выхватил лепешки и подозрительно посмотрел на них. Все чуднее и чуднее — нормальный деревенский житель не преминул бы многословно и откровенно поведать о своем поручении, своем стаде, дождях (или засухе), и вообще о чем угодно, лишь бы скоротать время.

— Что у тебя там? Украденные драгоценности?

Он ощупал лепешки — незнакомец мог оказаться вооруженным грабителем-дакайтом, который, убив какую-нибудь женщину, спрятал ее кольца и прочие золотые украшения в чапатти, и зарыл свое оружие — до следующего раза. Такое бывало и раньше.

Но в мякоти не чувствовалось ничего инородного.

— Теперь, когда я их коснулся, ты все равно не сможешь их есть — разве только ты неприкасаемый. Это ведь не так, а?

Сипаи в тревоге отдернули руки, а незнакомец яростно затряс головой.