Джон Мастерс - Ночные гоцы

— Уверяю, Хедж, я не пошел бы на королевскую службу, плати мне вдвое. Я здесь уже двадцать пять лет, и уж поверь, наш Джонни Сипай…

— Да нет, все тихо. Только в четвертой нашлась пара дурней. Карри Б. упек их на гауптвахту. Во вторник военный суд. Что? Нет, никакого отношения к смазке, насколько мне известно. Просто прошлым утром эти двое отказались пользоваться новыми зарядами. Выпьем!

— Судно? Боюсь, говорить шепотом не имеет смысла. Вы счастливчик, сэр. Как-то моя жена сорвала чужие цветы, и, Господи Боже…

— Если Джанки Упадхийе полагается повышение, он должен стать старшим наиком. Ревматизм тут ни при чем. Устав не обойдешь, и это-то и хорошо.

Родни мрачно допил бренди. Подняв голову, он поймал странный, полный сочувствия взгляд Вилли ван Стингаарда. Чтобы Вилли!.. Его жена вот-вот родит, что ему, своих хлопот мало? Родни раздраженно покосился на друга, грохнул стаканом об стол, и стал проталкиваться к выходу.

Фокусник почти закончил представление. Он без умолку приговаривал заклинания на хинди и ломаном английском. Лица у детей были бледные, осунувшиеся; откуда у бедняжек только берутся силы в таком отвратительном климате, при этой отвратительной пище? Фокусник взмахнул рукой и из его тюрбана вылетели три голубя. Одни дети завопили от восторга, другие расплакались, но большинство хмуро рассматривало усевшихся рядком на ветку птиц.

Отчетливо прозвенел голосок Робина:

— Голубь хочет майла дяде на голову.

Что голубь и сделал. Зрители разразились истерическим смехом, кто-то заплакал, кого-то пригрозили отшлепать. Из-за угла клуба, переваливаясь, появилась стайка нянек. Они стрекотали резкими голосами:

— Сархе че, баба, гхусль, нини, саб хогъя, баба! [91] «Полшестого, дитя, пора в ванну, пора спать, все кончилось, дитя!» — хинд.

Айя увела Робина, который непрерывно ныл: «А голубь майла на голову дяде!» Родни проводил их к коляске. Он пошлет за Бумерангом и поедет верхом. Родни глянул на небо. Похоже, собиралась пыльная буря — небо потемнело, листья на деревьях застыли. Подошла Джоанна, чтобы сообщить, что ей хотелось бы задержаться: надо обсудить с миссис Камминг, как устроить в среду общее шитье. Не будет ли он так любезен оставить карету? Айя тоже может подождать. Вот и чудесно — он довезет Робина домой в седле.

Близнецы Аткинсонов и маленькая Урсула Херролд наткнулись на четырех сипаев, которые остались поглазеть на праздник, и теперь прыгали вокруг них, взявшись за руки. Дети предприняли последнюю отчаянную попытку скрыться от нянек — просили, чтобы их покатали на спине. Наик Парасийя почему-то вернулся, и теперь стоял с дергающимся лицом, втягивая ноздрями воздух. Выглядел он ужасно и Родни подумал, что надо велеть ему подать рапорт о болезни.

Внезапно на него навалились оцепенение и усталость, и ему стало на все наплевать. Каждый развлекался, как мог, а теперь пора по домам. Он убеждал себя, что возбуждение, связанное с Кишанпуром, уляжется после встречи с Делламэном. Но нет — пока Кэролайн Лэнгфорд оставалась в Бховани, он жил в ожидании новых таинственных происшествий. Именно она связывала всё воедино, и даже в бытность свою в Кишанпуре он все пытался доказать себе, что она ошибается. Она все время заглядывала ему через плечо, всматриваясь даже в задыхающееся от страсти лицо Шумитры, чтобы прочесть на нем «убийца». Но теперь они встретились в последний раз, и всё было кончено.

Родни подсадил Робина на луку седла и вспрыгнул на коня. Он привлек к себе сына правой рукой и почувствовал, как трепещут от восторга хрупкие плечики. Чистоту этой радости не омрачали никакие воспоминания. Этому ликующему ребенку было два года, а ему — тридцать один. Пора домой, пора расслабиться и позволить времени течь, пора вновь окунуться в безмятежную и бесконечную последовательность холодных сезонов, жарких сезонов, сезонов дождей. За Лалкотские горы садилось солнце. Но оно взойдет снова и настанет ослепительное утро, и так миллионы раз. На мгновение он ощутил бремя непрожитых лет и содрогнулся.

Садилось солнце. По багровому низкому небу плыли клочья облаков — зеленые, золотые, синие, шафрановые. Жара спадала, в застывшем воздухе стояла пыльная взвесь. Песчаная буря прошла югом, но угроза ее продолжала висеть в черном наэлектризованном сумраке. И тогда прозвучали эта весть, весть без смысла, просто немое проклятье и предостережение: «Ночь настает». Как огонь пожирает сухие листья, так эта весть пробежала по долинам, перелетела через реки и промчалась сквозь джунгли. Женщина проскользнула по городской стене и шепнула ее соседке. Две повозки встретились в поле, и один погонщик буйволов крикнул о ней другому. К закату она достигла всех сипайских казарм в округе, и к воскресному утру 1857 года распространилась повсюду, и снова, и снова, и снова переходила из уст в уста. Заслышав весть, люди торопились по домам, чтобы задвинуть засов и затаиться в темноте. Кто знает, кому эта ночь уготовила гибель — может быть, им самим. Одни молились, другие пожимали плечами, а кое-кто торопился скрыться.

У Шиварао Бхолкара, девана Кишанпура, на руках была дама пик, но он пошел с бубнового короля. Внезапно он сказал:

— Мне надоело играть. Ночь настает.

Притви Чанд ухмыльнулся:

— Ночь для чего, Светлейший?

Он начал мурлыкать пуштунскую любовную песенку, ту, что называется «Раненое сердце» и начинается со слов: «За рекой живет мой мальчик, Словно персик — зад его…». Деван швырнул карты ему в лицо, и он замолчал. Деван вскочил на ноги, подошел к свету и, глядя на Притви сверху вниз, сказал:

— Ночь настает. Ты что, вправду не знаешь? Тогда мы преуспели больше, чем рассчитывали. Я тебе объясню. Сегодня ночью погибнут все англичане, все до единого. Сипаи взбунтуются и перебьют их. Завтра мы напомним всем, что такое Кишанпур — и тебе тоже, раз уж ты забыл! — всем напомним, что значит это имя! С завтрашнего дня никто не посмеет глумиться надо мной у меня за спиной. Может, я и не молюсь ночи напролет, может, я и не думаю о своей матери каждую минуту и каждую ночь, но об этой ночи я молился. О Боги, дайте мне силы заснуть!

Полные щеки Притви Чанда затряслись, с лица исчезло озадаченное выражение. Он дрожал от головы до пят и повторял сдавленным голосом:

— Все до единого? И женщины, и дети? И капитан Сэвидж? Убиты под покровом ночи? Индия, о Индия!

Деван ответил:

— Сегодня я еще понимаю твои чувства. Завтра перестану.

Он неторопливо вышел из комнаты. Притви Чанд упал лицом в раскиданные карты и разрыдался.

Серебряный гуру ждал до тех пор, пока спускавшиеся к реке ступени его по правую руку не растворились в темноте. Вокруг пипала никого не было, и никто не ехал и не шел по Хребту. Все замерло. В неподвижном воздухе разносились звуки романса «Мне подари лишь взгляд один», [92] Старинный английский романс. Слова принадлежат Бену Джонсону и датируются 1616 годом: «Мне подари лишь взгляд один // И я навеки твой…» Музыка приписывается Моцарту. который распевали гости Кавершемов в военном городке, вверх по дороге. Гуру встал, взял свою плошку, и, глядя прямо перед собой, пошел полями на восток.